сорокин лошадиный суп о чем
Сорокин лошадиный суп о чем
Интервью Татьяны Восковской с Владимиром Сорокиным
Татьяна Восковская: Владимир, скажите, какие писатели,
поэты повлияли на ваше творчество?
Владимир Сорокин: Мои детские травмы прежде всего
повлияли. Их было достаточно много.
Т.В.: Травмы душевные?
В.С.: И физические. Я был довольно аутичным ребенком, я
был погружен, жил как бы параллельно в двух мирах: мире
фантазий и мире реальном. Если говорить о влиянии, то на меня
больше повлияли кино и изобразительное искусство, чем
литература.
Т.В.: Довольно муторна в силу каких-то бытовых или других
обстоятельств?
В.С.: Нет, вообще телесность наша, наша зависимость от
тела, необходимость учитывать его постоянно, с ним считаться,
учитывать других людей.
Т.В.: А вы следите за тем, что происходит сейчас в
«молодой» русской литературе, вам это интересно?
В.С.: Я вообще слежу за молодым поколением, это очень
интересно. О литературе сейчас говорить смешно, потому что не
время литературы вообще, потому что произошла полная победа
визуальных практик, они целиком подавили печатное слово. Оно
лишено своего прежнего мифа, и влияние визуального будет расти
через визуальную практику. Поэтому для меня сейчас интересна не
литература молодых, которой просто нет, а вот то, что
происходит со словом вообще, как оно мутирует под влиянием
визуальных практик и как оно меняется.
Т.В.: И именно в силу осознания этого обстоятельства вы
решили заняться другими формами, например киносценариями?
В.С.: Ну, в общем, да. Сейчас к литературному процессу в
чистом виде я пока не хочу возвращаться. Думаю, я вернусь к
нему потом, но сейчас интересно проникнуть в другой жанр, там
сейчас «живое место», я это чувствую просто очень хорошо, там
интересно работать.
Т.В.: Какое кино вы смотрите сейчас?
В.С.: Разное, я всегда смотрел разное кино. Мои
привязанности довольно широки: от «Pulp Fiction» до «Кубанских
казаков». В кино мне нравится многое.
Т.В.: Вы используете его прежде всего как материал?
В.С.: Да, конечно. Материал и удовольствие. Я всегда
получал удовольствие от кино.
Т.В.: Владимир, вы упомянули, что можете научить
приготовлению какого-нибудь блюда. Вы любите готовить?
В.С.: В общем, да, я делаю это с любовью. Когда не пишется
и надо чем-то руки занять, я либо играю в шахматы, либо смотрю
кино, либо готовлю.
Т.В.: Какое ваше «фирменное» блюдо?
В.С.: У меня их несколько. В основном это рыбные блюда.
Т.В.: А водку вы пьете?
В.С.: Да.
Т.В.: А чем закусывать предпочитаете?
В.С.: Пожалуй, соленым огурцом.
Т.В.: В рамках фестиваля «Берлин в Москве» намечены ваши
выступления в Литературном кафе в театре имени Моссовета. Перед
какой публикой вам больше нравится выступать: немецкой или
русской?
В.С.: Во всем, что касается выступлений, я меркантилен:
выступаю только тогда, когда платят деньги. Просто так это
неинтересно, потому что я вообще не получаю удовольствия от
общения с публикой. Если и есть какие-то интересы, учитывая,
что я здесь вообще не зарабатываю ничего, то я не отказываюсь,
когда мне предлагают. А какая публика, мне все равно.
Т.В.: Мазохист в душе?
В.С.: Ну да. Да, скорее, мазохист.
Т.В.: Значит, несмотря на расхожее мнение о том, что вы
современный маркиз де Сад, по отношению к себе вы не можете
принять такую формулировку?
В.С.: Конечно, у меня другая проблематика, чем у де Сада.
Хотя если что и может нас объединять, так это процесс выяснения
выносимости бумаги: сколько она может вынести. Когда я его
читаю, у меня возникает чувство, что, видимо, он неосознанно
решал эту проблему: веры вообще в печатное слово, заслуживает
ли оно доверия вообще к тексту. Нужно ли верить в него? Меня,
собственно, в литературе притягивали те гиперусилия, которые
прикладывали авторы, чтобы оживить бумагу. Гиперусилия
Толстого, например, потрясающи, но я как-то всегда чувствовал,
что это бумага. Может быть, именно потому, что я сначала
научился рисовать, а уже потом писать.
Т.В.: Почему феодализм?
В.С.: Это для России наиболее приемлемо.
Т.В.: Сейчас все говорят о кризисе искусства,
постмодернизма, о том, что он исчерпал себя. Как вы оцениваете
такие высказывания?
В.С.: В постмодернизме нет механизма исчерпанности,
по-моему, он в нем просто не заложен, мне кажется,
постмодернизм переживет все, что о нем говорят.
Владимир Сорокин «Лошадиный суп»
Лошадиный суп
Язык написания: русский
Странное знакомство, случившееся в вагоне-ресторане скорого поезда «Симферополь-Москва», кардинальным образом изменило всю дальнейшую жизнь московской студентки Ольги Славиной.
Автор остался собой чернушным, но всё же немного подрос. На фоне блевотного сборника «Первый субботник» и маскирующегося под политическую сатиру бездумного «Падежа», данная повесть выглядит ещё хоть как-то. Сюжет вполне последователен, герои развиваются, фантастический элемент, как минимум, не является (как у раннего Сорокина) смехотворно глупым. Однако, попытки критиков высматривать тут глубинный смысл кажутся мне натянутыми, да и душу этот сюжет не трогает.
На мой взгляд, лучший рассказ в сборнике «Пир» — выверенный, стилистически безупречный, сочетающий метафоричность повествования с атмосферным, реалистичным описанием жизни и нравом советского студенчества начала 1980-х годов.
Героиня рассказа Ольга Славина в течение долгих лет приучилась есть. пустоту. Самую настоящую, осязаемую пустоту. Решившись отказаться от нее, Ольга не ожидала, что последствия данного поступка будут страшными и необратимыми.
«Лошадиный суп» — метафорическое выражения судьбы «поколения застоя». Однажды испробовавшие «пустоты» уже не в состоянии воспринимать никакие иные ценности: будь то хоть качественная натуральная пища, хоть не укладывающееся в привычные рамки постмодернистское искусство. Имитация процесса еды оборачивается у Сорокина хорошо замаскированной имитацией процесса духовной и физической жизни.
vsvld, 27 сентября 2008 г.
Отличное исполнение, но, если честно, ведь это парафраза рассказа Ю.Мамлеева «Не те отношения». 7 из 10
Сорокин лошадиный суп о чем
Как началось? Просто, как и все неизбежное:
— Салатов уже нет, солянки нет, есть харчо, судачок с пюре и бифштекс с яичком.
Он был никакой, без возраста, с плешивой головой.
Официант, бормоча что-то, вспомнил про него, повернулся, но плешивый протянул ему трёшку:
— Мне ничего, пожалуйста.
Официант взял деньги, непонимающе нахмурился:
— Ну, а. Попить? Пивка? «Псоу»? Коньячок «Арарат».
Официант молча уплыл на кухню.
Поезд полз по знойной Украине.
— Знаете, мы перегрелись и спать хотим. А когда мы хотим спать, то мы всегда хотим есть и совсем не хотим разговаривать.
Вдруг он осекся на полуслове и оцепенел, словно укушенный змеей. Официант поставил на стол три тарелки с пережаренными кусками мяса, обрамленными заскорузлыми палочками картофеля «фри», перьями укропа, вялым зеленым горошком и тремя жареными яйцами. Яйца, правда, не были пережарены, не растеклись и выглядели довольно аппетитно. Из двух карманов нечистого белого халата официант выудил четыре бутылки холодного симферопольского пива, громко поставил, открыл и уплыл дальше.
Забыв про замолчавшего соседа, трое набросились на еду. Не ели ничего они с самого утра, а вчера после отправления поезда и до глубокой ночи выпили в купе пять бутылок «Мукузани» и залакировали одинокой четвертинкой «Русской» местного разлива, что сегодня сказывалось на настроении.
Ели, как и пили, по-разному.
Володя, густо посолив и поперчив яйцо, подцепил его на вилку, отправил в рот целиком, и, проглатывая, запил пивом; затем, нанизав на вилку три палочки картошки, воткнул ее в жесткое мясо, отрезал приличный кусок, положил на него ножом пять горошин, отправил всю конструкцию в рот, запихнул вслед кусочек белого хлеба и стал жевать, глядя на ползущие за окном провода и думая о том, что бы было, если б Брайен Ферри и Брайен Ино вдруг взяли да и объединились в группу.
Витка положила яйцо на мясо, нервно раздавила его вилкой, проткнула картошку, обмакнула в яйцо, отправила в рот, отрезала кусочек мяса, обмакнула в яйцо, отправила в рот, запила, отломила черного хлеба, обмакнула в яйцо, отправила в рот и, жуя, стала быстро протыкать непослушные горошины и совать в пожелтевшие от яйца губы. Она смотрела на серебряный перстень на безымянном пальце левой руки у плешивого.
«С намеком чувачок: вроде холост-разведен, а бывшее обручальное мне на фиг не нужно. Интересно, подклеил он кого-нибудь в Крыму? Какую-нибудь тетю Клаву из санаторной столовки. Или, нет, может, мать-одиночку, еврейскую толстожопую мамашу. Он ей за черешней стоял, а она ему на диком пляже втихаря давала».
Сорокин лошадиный суп о чем
Как началось? Просто, как и все неизбежное:
— Салатов уже нет, солянки нет, есть харчо, судачок с пюре и бифштекс с яичком.
Он был никакой, без возраста, с плешивой головой.
Официант, бормоча что-то, вспомнил про него, повернулся, но плешивый протянул ему трёшку:
— Мне ничего, пожалуйста.
Официант взял деньги, непонимающе нахмурился:
— Ну, а. Попить? Пивка? «Псоу»? Коньячок «Арарат».
Официант молча уплыл на кухню.
Поезд полз по знойной Украине.
— Знаете, мы перегрелись и спать хотим. А когда мы хотим спать, то мы всегда хотим есть и совсем не хотим разговаривать.
Вдруг он осекся на полуслове и оцепенел, словно укушенный змеей. Официант поставил на стол три тарелки с пережаренными кусками мяса, обрамленными заскорузлыми палочками картофеля «фри», перьями укропа, вялым зеленым горошком и тремя жареными яйцами. Яйца, правда, не были пережарены, не растеклись и выглядели довольно аппетитно. Из двух карманов нечистого белого халата официант выудил четыре бутылки холодного симферопольского пива, громко поставил, открыл и уплыл дальше.
Забыв про замолчавшего соседа, трое набросились на еду. Не ели ничего они с самого утра, а вчера после отправления поезда и до глубокой ночи выпили в купе пять бутылок «Мукузани» и залакировали одинокой четвертинкой «Русской» местного разлива, что сегодня сказывалось на настроении.
Ели, как и пили, по-разному.
Володя, густо посолив и поперчив яйцо, подцепил его на вилку, отправил в рот целиком, и, проглатывая, запил пивом; затем, нанизав на вилку три палочки картошки, воткнул ее в жесткое мясо, отрезал приличный кусок, положил на него ножом пять горошин, отправил всю конструкцию в рот, запихнул вслед кусочек белого хлеба и стал жевать, глядя на ползущие за окном провода и думая о том, что бы было, если б Брайен Ферри и Брайен Ино вдруг взяли да и объединились в группу.
Витка положила яйцо на мясо, нервно раздавила его вилкой, проткнула картошку, обмакнула в яйцо, отправила в рот, отрезала кусочек мяса, обмакнула в яйцо, отправила в рот, запила, отломила черного хлеба, обмакнула в яйцо, отправила в рот и, жуя, стала быстро протыкать непослушные горошины и совать в пожелтевшие от яйца губы. Она смотрела на серебряный перстень на безымянном пальце левой руки у плешивого.
«С намеком чувачок: вроде холост-разведен, а бывшее обручальное мне на фиг не нужно. Интересно, подклеил он кого-нибудь в Крыму? Какую-нибудь тетю Клаву из санаторной столовки. Или, нет, может, мать-одиночку, еврейскую толстожопую мамашу. Он ей за черешней стоял, а она ему на диком пляже втихаря давала».
Сорокин лошадиный суп о чем
Как началось? Просто, как и все неизбежное:
— Салатов уже нет, солянки нет, есть харчо, судачок с пюре и бифштекс с яичком.
Он был никакой, без возраста, с плешивой головой.
Официант, бормоча что-то, вспомнил про него, повернулся, но плешивый протянул ему трёшку:
— Мне ничего, пожалуйста.
Официант взял деньги, непонимающе нахмурился:
— Ну, а. Попить? Пивка? «Псоу»? Коньячок «Арарат».
Официант молча уплыл на кухню.
Поезд полз по знойной Украине.
— Знаете, мы перегрелись и спать хотим. А когда мы хотим спать, то мы всегда хотим есть и совсем не хотим разговаривать.
Вдруг он осекся на полуслове и оцепенел, словно укушенный змеей. Официант поставил на стол три тарелки с пережаренными кусками мяса, обрамленными заскорузлыми палочками картофеля «фри», перьями укропа, вялым зеленым горошком и тремя жареными яйцами. Яйца, правда, не были пережарены, не растеклись и выглядели довольно аппетитно. Из двух карманов нечистого белого халата официант выудил четыре бутылки холодного симферопольского пива, громко поставил, открыл и уплыл дальше.
Забыв про замолчавшего соседа, трое набросились на еду. Не ели ничего они с самого утра, а вчера после отправления поезда и до глубокой ночи выпили в купе пять бутылок «Мукузани» и залакировали одинокой четвертинкой «Русской» местного разлива, что сегодня сказывалось на настроении.
Ели, как и пили, по-разному.
Володя, густо посолив и поперчив яйцо, подцепил его на вилку, отправил в рот целиком, и, проглатывая, запил пивом; затем, нанизав на вилку три палочки картошки, воткнул ее в жесткое мясо, отрезал приличный кусок, положил на него ножом пять горошин, отправил всю конструкцию в рот, запихнул вслед кусочек белого хлеба и стал жевать, глядя на ползущие за окном провода и думая о том, что бы было, если б Брайен Ферри и Брайен Ино вдруг взяли да и объединились в группу.
Витка положила яйцо на мясо, нервно раздавила его вилкой, проткнула картошку, обмакнула в яйцо, отправила в рот, отрезала кусочек мяса, обмакнула в яйцо, отправила в рот, запила, отломила черного хлеба, обмакнула в яйцо, отправила в рот и, жуя, стала быстро протыкать непослушные горошины и совать в пожелтевшие от яйца губы. Она смотрела на серебряный перстень на безымянном пальце левой руки у плешивого.
«С намеком чувачок: вроде холост-разведен, а бывшее обручальное мне на фиг не нужно. Интересно, подклеил он кого-нибудь в Крыму? Какую-нибудь тетю Клаву из санаторной столовки. Или, нет, может, мать-одиночку, еврейскую толстожопую мамашу. Он ей за черешней стоял, а она ему на диком пляже втихаря давала».