назови меня своим именем момент с персиком на какой странице

Зови меня своим именем (ЛП), стр. 33

Со стороны его слова могли не иметь смысла, но я точно знал, что он имел в виду.

Я вытер его лицо ладонью и, не зная, почему, лизнул его веки.

— Поцелуй меня, пока это полностью не ушло, — в его рту все еще должен был оставаться вкус персика и меня.

Я еще долго лежал в постели с момента, как Оливер ушел к себе, и проснулся буквально под вечер. Меня снова охватила неясная тревога, как на рассвете этого дня, хотя боль ушла. Я не знал сейчас, было ли это то же самое чувство или зародилось новое — результат уже дневной любви. «Буду ли я всегда испытывать такую одинокую вину после наших опьяняющих моментов вместе? Почему я не испытываю подобного после Марсии? Не является ли это намеком природы, что мне лучше бы быть с ней?»

Я принял душ и надел свежую одежду. Спустился вниз, у всех были коктейли. Прошлым вечером здесь были два гостя. Их развлекала мать, пока еще один новоприбывший, репортер, внимательно слушал рассказ Оливера о своей книге о Гераклите. Он усовершенствовал свой навык дать незнакомцу précis 45 в пять предложений, изобретаемое экспромтом в пользу каждого конкретного слушателя.

— Ты останешься? — спросила мать.

— Нет, я пойду встречусь с Марсией.

Мать подарила мне полный тревоги взгляд и даже сдержанно покачала головой, что значило: «Я не одобряю, она хорошая девушка, вам следует выбираться куда-нибудь компанией».

— Оставь его в покое, ты и твои компании, — запротестовал отец, тем самым освободив меня. — Иначе он закроется в доме на весь день. Позволь ему делать то, что нравится. То, что нравится!

Если бы он только знал.

И что, если он знал?

Отец никогда бы не запретил. Он бы сначала состроил мину, а потом взял бы себя в руки.

Мне не приходило в голову скрывать от Оливера мои встречи с Марсией. «Пекари и мясники не конкурируют», — так я думал. По всей вероятности, он тоже не дал бы этому иного определения.

Ночью с Марсией мы пошли в кино. Съели по мороженому на piazzetta. И еще по одному у нее дома.

— Я хочу еще раз сходить в книжный, — сказала она, по пути к воротам ее сада. — Не люблю ходить в кино с тобой.

— Хочешь сходить туда ближе к закрытию?

— Почему бы и нет, — она хотела повторения прошлой ночи.

Марсия поцеловала меня. У меня было иное желание: сходить туда, едва он откроется ранним утром, но с той же целью, с какой мы бы пошли туда вечером.

Когда я вернулся домой, гости как раз собирались уходить. Оливера не было дома.

«Я заслужил», — подумал я.

Я поднялся в свою комнату и, за неимением лучшего варианта, открыл дневник.

Запись прошлой ночи: «”Я увижу тебя в полночь”. Ты ждешь. Он не появился здесь. ”Исчезни” — вот что значило ”Повзрослей!” Лучше бы я вообще ничего не говорил».

Нервничая и машинально рисуя, я несколько раз обвел эти слова, прежде чем пошел в его комнату. Я пытался восстановить в памяти свой испуг прошлой ночи. Это был мой способ вновь пережить его: заранее подготовиться, замаскироваться на эту ночь и напомнить самому себе: раз мои худшие страхи неожиданно рассеялись, едва я зашел в его комнату, возможно, они смогут также исчезнуть этой ночью под звук его шагов.

Но я не мог даже вспомнить тревог прошлой ночи. Их полностью затмили последующие события. Я никак не мог на них повлиять, у меня словно не было доступа к этому отрезку времени. Все страхи прошлой ночи были стерты. Я ничего не помнил. Я попытался прошептать «исчезни» самому себе, стараясь взбодрить свою память. Тогда слова казались реальными. Сейчас это единственное слово сражалось за собственный смысл.

А потом до меня дошло: я ждал от этой ночи чего-то непохожего на все, что испытывал прежде в своей жизни.

Это было гораздо хуже. В голове не находился соответствующий термин.

Подумав еще раз, я уже не знал, как назвать испуг прошлой ночи.

Пусть я совершил огромный шаг за последние сутки, но все еще оставался недостаточно мудрым, не становился более уверенным, не мог понять его чувств ко мне. С тем же успехом мы могли вообще не спать.

По крайней мере, прошлой ночью был страх провалиться, страх быть отвергнутым или быть названым тем, кем я зову других. Сейчас, не испытывая того страха, но испытывая смутную тревогу, мог ли я назвать это дурным предчувствием? Как моряки предчувствуют убийственные рифы, спрятанные в шквал.

И почему меня волновало, где он был? Не этого ли я хотел для нас двоих — пекари и мясники и все такое? Растерялся ли я только от того, что его не оказалось в комнате, или от того, что он позволил мне ускользнуть? Почему в тот момент мне казалось, будто все, что я делал, — это ждал его — ждал, ждал, ждал?

Что такого было в этом ожидании, что оно начинало напоминать пытку?

«Если ты с кем-то, Оливер, время вернуться домой. Никаких вопросов. Я обещаю. Просто не заставляй меня ждать».

«Если он не покажется в течение десяти минут, я что-нибудь сделаю».

Десятью минутами позже меня настигло ощущение беспомощности и ненависти к себе за это чувство, я осознал, что ждал очередные в-этот-раз-серьезно десять минут.

Двадцать минут спустя я больше не мог это выносить. Я надел свитер, вышел на балкон и спустился вниз. «Я съезжу в Б., если понадобится, и проверю». По пути к велосипеду в сарае я размышлял, не отправиться ли сначала в Н., где люди зависают гораздо дольше, чем в Б., и проклинал себя, что не подкачал с утра шины. Как вдруг что-то неожиданно прошептало мне замереть и не тревожить Анчизе, спавшего в хижине неподалеку. Зловещий Анчизе — все говорили, он был зловещим. Давно ли я это подозревал? Должен был. Падение с велосипеда, крестьянская мазь, доброта, с которой он позаботился о нем и почистил его ссадину.

Я отвернулся, собираясь вернуться, и внизу среди скалистого берега в лунном свете вдруг увидел его. Он сидел на самом высоком камне, одетый в свой морской белый-с-синими-полосками свитер с вечно расстегнутыми пуговицами на плече, он купил его в начале лета на Сицилии. Он ничего не делал, просто обнимал колени и слушал звук ударяющихся волн о камни у подножья. Глядя на него с балюстрады, я почувствовал нежность, почему-то напомнившую, с каким нетерпением я бросился к нему в Б. и успел перехватить до почты. Он был лучшим, кого я когда-либо знал в своей жизни. Я окончательно осознал свой выбор.

Открыв калитку и легко перемахнув через несколько камней, я добрался до Оливера:

— Я думал, ты пойдешь спать. Я даже думал, ты не захочешь.

— Нет. Я ждал. Я просто выключил свет.

Я обернулся на дом. Все ставни были затворены. Наклонившись, я поцеловал его в шею. Я впервые поцеловал его с чувством, а не только с желанием. Он обнял меня. Безобидно, если бы кто-то увидел.

— Что ты здесь делаешь?

— О разном. Как вернусь в Штаты. О курсах, которые буду преподавать этой осенью. О книге. О тебе.

— «Обо мне», — он передразнил мою скромность.

— Не о других, — Оливер ненадолго замолчал. — Я прихожу сюда каждую ночь и просто сижу здесь. Иногда часами.

— Я никогда не знал. Я думал…

— Я знаю, что ты думал.

Одна часть его признаний могла бы сделать меня счастливым, другую по какой-то причине мы никогда не затрагивали. Я решил оставить эту тему.

— Пожалуй, больше всего я буду скучать по этому месту. Я был счастлив в Б., — это прозвучало как преамбула к прощанию. — Я смотрел в ту сторону, — он указал на горизонт, — и думал, что через две недели вернусь в Колумбию.

Он был прав. Я принял решение не считать дни. Поначалу, потому что не хотел думать, как долго придется его терпеть; позже, потому что не хотел знать, как мало дней осталось.

— Все это значит, что через десять дней, когда я посмотрю сюда, тебя здесь не будет. Я не знаю, что я тогда буду делать. По крайней мере, ты будешь где-то еще, где не будет никаких воспоминаний.

Источник

ЛитЛайф

Жанры

Авторы

Книги

Серии

Форум

Асиман Андре

Книга «Назови меня своим именем»

Оглавление

Читать

Помогите нам сделать Литлайф лучше

— Ты уверен в этом? — спросил он, как будто из-за этого сомнения он до сих пор не решался проявить инициативу.

Я вновь кивнул. Я лгал. В тот момент я ни в чем не был уверен. Я гадал, когда мое объятье подействует на него или окончательно потеряет свою силу. Скоро? Позже? Сейчас?

— Мы не поговорили, — сказал он.

Я пожал плечами. Незачем.

Он поднял мое лицо обеими руками и посмотрел так же, как на берме, в этот раз даже более внимательно, потому что оба из нас знали: мы уже пересекли черту.

— Я могу тебя поцеловать?

Что за вопрос, после наших поцелуев в тайном месте Моне! Или мы стерли все и начали с чистого листа?

Я не стал отвечать. Без кивка, я накрыл его рот своим так же, как поцеловал Марсию прошлой ночью. Что-то неожиданно прояснилось между нами, на секунду исчезла разница в нашем возрасте — просто двое мужчин целуются. И даже это, казалось, начало растворяться: мы не двое мужчин, а две сущности. Я любил эгалитаризм этого момента. Я любил чувствовать себя молодым и старым, человек к человеку, мужчина к мужчине, еврей к еврею. Я любил ночник. Он дарил мне чувство уюта и защищенности. Точно так же я чувствовал себя ночью в отеле Оксфорда. Я любил затрапезный, тусклый вид моей старой спальни. Сейчас она была завалена его вещами и словно стала даже более пригодной для жизни под его руководством, а не моим: картина, стул превратился в журнальный столик, книги, карты, музыка.

Я решил забраться под его одеяло. Я любил запах. Я хотел любить запах. Мне даже нравились оставленные на кровати вещи. Некоторые я прижал коленями, под другие забрался ногой, потому что это была часть его кровати, его жизни, его мира.

Он забрался под одеяло следом и, прежде чем я осознал, начал меня раздевать. До этого я волновался, гадая, как это проверну. Если бы он не стал помогать, я бы сделал это как девчонки в фильмах: стянул футболку, спустил штаны и просто встал перед ним полностью голым, опустил руки вдоль тела, как будто говоря: «Я вот такой, вот так я сделан, вот, возьми меня, я твой». Но его движения решили проблему. Он шептал «долой, долой, долой, долой», это меня рассмешило… и неожиданно я оказался полностью раздет, ощущая давление одеяла на мой член. В мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с ним в одной постели было моим единственным секретом — и вот я делил ее с ним. Как же замечательно было ощущать его руки по всему телу под одеялом. Словно часть нас, как успешная разведгруппа, уже нашла интимность, пока остальные, не скрытые одеялом, до сих пор сражались с щепетильностью. Так опоздавшие вынуждены оттаптывать ноги на холоде, пока другие греют руки в переполненном ночном клубе. Он все еще был одет, а я уже нет. Мне нравилось быть голым перед ним. Он поцеловал меня, и еще раз, глубже во второй раз, наконец отпустив себя. В какой-то момент я понял, что на самом деле он уже давно был голым, хотя я не заметил, чтобы он раздевался. Но вот он, и ни одна часть его тела меня до сих пор не коснулась. Как такое возможно? Я думал задать тактичный вопрос о его самочувствии. Мне хватило мужества не сразу, и оказалось, я уже спрашивал прежде.

— Я сказал тебе. Я в порядке.

— А я говорил тебе, что я тоже в порядке?

Он улыбнулся, посмотрев прямо на меня. Я отвернулся, потому что знал, что покраснел, и знал, что скорчил недовольную гримасу, хотя на самом деле мне нравился его смущающий взгляд. Я хотел смотреть на него в ответ, едва мы заняли эту насмешливую позу из реслинга: его плечи уперлись под мои колени. Как далеко мы продвинулись с того дня, когда я снял свое белье и надел его купальные плавки. Тогда мне казалось, это будет единственным возможным вариантом близости его тела с моим. А теперь это. Я был на пороге чего-то нового, но одновременно хотел, чтобы это длилось вечно, потому что дороги назад не будет. Когда это случилось, это случилось не так, как я представлял, а с неожиданно сильным дискомфортом, заставившим показать правды больше, чем я планировал показывать. У меня был импульс остановить его, и едва он это заметил, сразу же спросил, должен ли остановиться. Я не ответил или не знал, что ответить, и, кажется, пролетела вечность между моими скрытыми мыслями и его инстинктом сделать все за меня. «С этого момента, — подумал я, — с этого момента…» у меня появилось, как никогда прежде, четкое ощущение, что в мою жизнь вошел кто-то очень дорогой, кого я ждал вечность, который был мной, мной, мной, мной, никем иным, а мной. Пробегающая по рукам дрожь казалась знакомой. На меня опустилось ощущение чего-то неземного и тем не менее абсолютно родного, как будто все это когда-то было частью меня, но я потерял это однажды. А сейчас он помог найти. Сон был правдив — это было как возвращение домой, как вопрос: «Где ты был всю мою жизнь?» — что было еще одной формой вопроса: «Где ты был в моем детстве, Оливер?» — что было еще одним способом узнать: «Какова жизнь без этого?» — именно поэтому, в конце концов, это я, а не он, был тем, кто выпалил не один, а много, много раз: «Ты убьешь меня, если остановишься. Ты убьешь меня, если остановишься», — потому что это был мой способ замкнуть весь этот круг сна и фантазии, меня и его. Долгожданные слова из его рта в мой рот — обратно в его рот. Обменяться словами, которые я непристойно повторял снова и снова, что он стал повторять за мной, поначалу тихо, пока не сорвался: «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим». Я прежде не делал такого в своей жизни, но как только я произнес свое имя, будто оно на самом деле — его, меня подхватило и унесло к небесам. Я никогда не разделял их ни с кем раньше, или с тех пор.

Он улыбался. Не о чем было беспокоиться.

Думаю, я упел даже всхлипнуть, но был не уверен. Он обтер меня своей рубашкой. «Мафалда всегда ищет следы». «Она ничего не найдет», — успокоил Оливер. «Я называю эту рубашку “Парус”, ты был в ней в день приезда, она больше в твоем стиле, чем в моем». «Сомневаюсь в этом». Он все еще не слез с меня, но уже не был внутри. Я вспомнил, словно что-то давнее, как машинально оттолкнул книгу, которая уперлась мне в спину, пока он двигался надо мной. Теперь она валялась на полу. Когда я понял, что это была копия «Se l’amore»? Когда я нашел время в порыве страсти подумать, не был ли он на той книжной вечеринке, когда я зашел в книжный с Марсией? Странные мысли плавали в голове. Мне казалось, прошла бесконечность времени, а на деле не более получаса.

Это должно было прийти мне в голову немного позже, пока я все еще был в его руках. Это разбудило меня, прежде чем я понял, что задремал, наполнило непонятным чувством страха и тревоги. Я чувствовал тошноту, как будто неожиданно заболел. Несколько часов в душе — чтобы смыть все прочь; целую ванную — чтобы полоскать рот. Мне было нужно оказаться как можно дальше… от него, от этой комнаты, от того, что мы сделали вместе. Сознание оформляло эту мысль постепенно, словно выплывая из кошмара. Хотел ли я этого на самом деле? Альтернатива была ничем не лучше этого гигантского, бесформенного облака ненависти к себе и раскаяния, затопившего меня целиком.

Я никогда не буду прежним. Как я позволил ему сделать эти вещи со мной, и как охотно я сам участвовал в них, как подстрекал и ждал его реакций, умоляя: «Пожалуйста, не останавливайся»? Сейчас его высохшее семя на моей груди было как доказательство, что я переступил эту ужасную черту не наедине с дорогими для меня людьми, даже не наедине с самим собой или чем-то священным, в единстве расы, бросившей нас в объятья друг друга. А Марсия сейчас стояла, как далекая сирена на тонущих рифах, призрачная и эфемерная, омытая потоками летних волн, пока я, стараясь вырваться к ней, сражался с затягивающим водоворотом тревоги. Она должна была остаться частью того мира, что поможет мне восстановить себя днем. Я чувствовал, что оскорбил не ныне живущих, ныне знакомых, но тех, кто еще не родился или с кем я еще не встретился. Теперь я никогда не смогу полюбить их без воспоминаний об этом ужасающем море стыда и отвращения, возникшего между их жизнями и моей. Это будет преследовать и очернять мою любовь к ним, растаптывать все хорошее во мне.

Источник

К просмотру обязательно: мой отзыв на фильм «Call me by your name»

Знаете, как я влюбилась в творчество Луки Гуаданьино? Посмотрев «Большой всплеск», — наперегонки подумаете вы.

И промахнётесь. Главным фильмом этого режиссёра я считаю «Io sono amore» («Я — это любовь»).

Именно в нём представлены все основные черты и приёмы его работы. Я нахожу «Большой всплеск» качественным и по-итальянски стильным фильмом, но для меня он вторичен по 3 причинам:

1) Сюжет не оригинален, такую историю мы уже видели в фильме Жака Дере «Бассейн» с Аленом Делоном и Роми Шнайдер

2) В фильме отчётливо просвечивает стилистика Франсуа Озона (когда смотрела «Большой Всплеск», постоянно улавливала сходство с озоновскими «Бассейном» 2003 года и «Молода и Прекрасна» 2013 г.)

3) Происходит повтор акцентов, которые были успешно использованы в «Я — это любовь»: семейное/дружественное застолье и назревающий конфликт; включение величественных аккордов классической музыки в самые драматичные моменты; мужчина как кулинарный Бог; прелюдия к сексу, осуществляемая мужчиной ниже пояса Тильды Суинтон (режиссёру нравится делать крупный план актрисы в момент экстаза); ноги Тильды Суинтон (вытянутые, согнутые, только пятки или только пальцы); сельские итальянские умиротворяющие пейзажи, контрастирующие с разрушительной страстью; еда не как основной герой, а как необходимое условие для гармоничной жизни.

Перед просмотром «Зови меня твоим именем» (Call me by your name) меня терзали сомнения: останется ли верен итальянский режиссёр своим художественным приёмам, использованным в его предыдущих картинах? Является ли подобное постоянство мастерством или, напротив, самоповтором, намекающим на посредственность?

И, наконец, главный вопрос — как в фильме будет обыграна тема гомосексуальной любви? Например, о «Горбатой горе» я думала ещё 3 дня после просмотра, а вот «Лунный свет» не задержался в моих мыслях даже на пару часов. Первый фильм, в отличие от второго, не был так откровенно запрограммирован на снискание поддержки и одобрения со стороны LGBT сообщества. Поэтому он оказался глубже, искреннее и пронзительнее.

Забегая вперёд (так как нет силы сдерживать свои эмоции), могу сказать, что после «Зови меня твоим именем» я выходила с радостным осознанием — только что я увидела один из лучших фильмов последних лет. Лучших в общем смысле, без деления на категорию — о нетрадиционных отношениях.

Первая заслуга Луки Гуаданьино связана с его выбором актёров на главные роли. Итальянский глаз точно уловил в Арми Хаммере, что он совершит блестящее перевоплощение в американского молодого учёного Оливера, который летом 1983 года приезжает в Италию на виллу именитого специалиста по греко-романской культуре.

Если Колина Ферта я считаю сгустком английского аристократизма и сдержанной харизмы, то глядя на Арми Хаммера, я думаю о старом Голливуде, «старых деньгах» восточного побережья, для которых лето — это синоним Хэмптонс, о поло-свитерах и небрежно разношенных лоферах Ralph Lauren, о соревнованиях по гребле в Гарварде (кстати, если посмотреть на родословную этого актёра и уровень семейного благосостояния, то становится понятно, что мои ассоциации вполне себе обоснованы). По сути, роль Оливера — во многом alter-ego самого Хаммера. Кто читал нашумевшего Щегла Донны Тарт, вспомните друга главного героя Тео — Энди Барбора. Вспомните его семью и описание их квартиры на Park Avenue. Да, именно так я представляю атмосферу, в которой вырос Арми Хаммер. В англицизме “родиться с серебряной ложкой во рту” я бы изменила серебряной на золотой, так как внешность актёра — особая драгоценность.

С другой стороны, персонаж Оливера стал для Хаммера абсолютным выходом из зоны комфорта. Ему предстояло сыграть мужчину, вступившего в сексуальные связи с совсем юным героем. В нескольких интервью сам Арми признавался, что именно неловкость и стыд, сопряжённые с ролью, стали для него вызовом, который он рискнул принять.

Красивый молодой учёный Оливер меняет своим приездом размеренное летопровождение главного героя — Элио, 17-летнего сына профессора.

Имя Тимоте Шаламе, который исполняет подростка, — ещё одно бинго в копилку режиссёра. По моим наблюдениям 21-летний актёр затмил своей игрой Хаммера. Делаю ставки на то, что его имя будет в числе номинантов на Оскар.

Худощавый паренёк с тонкими чертами лица, с печально-вдумчивыми глазами живёт в несвойственной его сверстникам гармонии с родителями. Отец-культуролог и мать-переводчица привили сыну любовь к книгам и расширили его кругозор. В доме царит атмосфера дружбы, доверия и тихой радости. Однако появление Оливера сказывается на настроении Элио. Он становится ранимым, уязвимым и неуверенным в себе. Он продолжает занимать себя чтением книг и ухаживаниями за девушками, но делает это без особого азарта. Зритель догадывается, что за внешней неприязнью к Оливеру скрывается на самом деле назревающее чувство влюблённости. Первой настоящей влюблённости с горько-сладким привкусом. Ведь фильм по своему жанру тяготеет именно к “истории взросления”. Если героиня Кэри Маллиган в прекрасном «Образовании» проходит эту стадию по отношению к женатому аферисту, годящемуся ей в отцы, то герой Шаламе особо остро чувствует свою половую зрелость из-за нахождения красивого и умного американца поблизости. Он будет пытаться усмирить свои гормональные всплески рядом с милой и симпатичной итальянкой-сверстницей.

Кстати, их ночные рандеву по своему настроению и стилистике напомнят мне творение другого итальянца — «Мечтателей» Бертолучи.

Я не буду раскрывать все прелестные извилины фабулы фильма. Мне хочется, чтобы вы сами открыли магию первых признаний, первой нежности, первого и последнего прощания.

Мне бы хотелось подчеркнуть лишь те стороны, которые мне кажутся наиболее удачными.

Главной заслугой Луки Гуаданьино я считаю манеру, в которой он рассказывает нам эту историю. «Горбатая гора» своим трагизмом и обречённостью ложилась на сердце зрителя пудовым грузом. «Лунный свет» при наличии нескольких удачных моментов неприкрыто намекал о стремлении режиссёра угодить в список оскаровских номинантов. «Зови меня твоим именем» по мотивам одноименного романа Андре Асимана снят непринуждённо, легко, иронично и тепло. Чтобы было комфортно и самому себе, и зрителю, и актёрам, Гуаданьино добавляет бесценный ингредиент — великолепный юмор, из-за которого по залу несколько раз проносилась волна оваций. Моя сестра, которая посмотрела этот фильм со мной и которая имеет более свежий взгляд по причине своей юности, вынесла вердикт — “это была лучшая комедия, которую я видела за последнее время”. Я сперва даже возмутилась: “Какая же это комедия?!” Ведь такая деликатная тема поднята. А потом поняла — да это же совершенно другая форма обращения к теме гомосексуальной любви, когда нам её показывают не как слёзодавительную драму-реванш, а как драму через завесу юмора, да ещё и не плоского, похабного, а деликатного, игривого и звонкого.

Теперь я перейду к моим любимым сценам.

Элио в присутствии Оливера играет на пианино кусок из произведения Баха. Оливеру хочется услышать классический вариант. Но Элио вредничает и специально импровизирует, выдавая разные вариации в разной тональности. Через музыку он пытается сказать о сумбурных, роящихся в его сердце чувствах.

Оливер на танцплощадке зажигает с итальянкой под музыку 80-х. Комизма этой ситуации добавляет практически 2-метровый рост Арми Хаммера. Вообще, тема его до неприличия длинных ног раскрыта в фильме в полной мере. За драматизм в этой сцене ответственен Элио, который напряжённо наблюдает за этим танцем и курит сигарету. Пожалуй, это один из эпизодов, в которых виден огромный актёрский потенциал Тимоте Шаламе. Вроде бы видишь, как молодой паренёк рассматривает молодого мужчину, из-за которого у него готово выпрыгнуть сердце, и вдруг вспоминаешь себя в те моменты уже неповторимого, потому что один раз нам данного, прошлого, когда у самой сердце предательски меняло своё положение и делало ноги ватными на какой-нибудь школьной дискотеке. То есть сыграно на эмоциональном уровне сверхмощно.

Сексуальные неловкие экзерсисы Элио с его подружкой под ностальгически-щемящую Words don’t come easy в исполнении F R David.

Сцена с персиком эпична в своей второй части, когда появляется Арми Хаммер. Если его вопросы покажутся вам несмешными, то так и знайте: вы — ханжа.

Чуть-чуть чувственности: эпизод, когда Элио пытается выразить свою нежность к Оливеру неловким, но таким милым жестом — ставит свою ступню на ступню Оливера (ну что, мои внимательные читатели, помните как я начинала свой пост? Всё-таки режиссёру милы ступни не только Тильды Суинтон).

Сцена за столом (вообще сцен за столом будет много — как и в предыдущих фильмах Гуаданьино), когда итальянская пара, приглашённая в гости, начинает активно жестикулировать и комично ссориться. В это же время за столом сидят Оливер и Элио, которые заняты совсем другими мыслями. У Элио начинается кровотечение из носа — как метафора накопившихся переживаний.

Разговор Элио с отцом. Это единственный момент, когда мне хотелось разрыдаться и сквозь слёзы пожелать всем детям иметь таких отцов. Профессора Перльмана мастерски исполнил Майкл Штульберг (и он же удивительно сыграл в «Форме воды» Гильермо дель Торо). Он догадался о связи сына со своим практикантом. Его беседа на эту тему с Элио — мастер-класс по тому, как родитель вербально может укрепить связь со своим ребёнком, воодушевить и, как ни странно, ещё раз научить ходить, но уже по взрослой жизни.

Отдельной похвалы заслуживает визуальная составляющая. Как и во всех предыдущих картинах, Гуаданьино использует приглушённую палитру. В кадр постоянно попадает природа и её проявления. Натуралистические кадры призваны раскрыть внутренний мир персонажей.

К приятной визуальной составляющей режиссёр подключает музыкальную: то это мелодичные фортепианные трели и переливчатые каскады классической музыки, то песни, соответствующие духу времени или внутреннему миру героев. Некоторые примеры из особо понравившегося:

“Futile Devices” Sufjan Stevens

“Love My Way” The Psychodelic Furs

“J’adore Venise” Loredana Berté

“Che vuole questa música stasera” Armando Trovajoli

“Summer Wine” Nancy Sinatra

“Can’t you see” Matthew and the Atlas

Последние 10 минут фильма — это тур-де-форс актёра Тимоте Шаламе. Его боль передаётся зрителю. Его слёзы, его замирание в своей печали находят быстрый отклик в сердце каждого, потому что такие переживания универсальны.

После просмотра мне вдруг стали совсем не важны те вопросы про самоповтор режиссёра. Да, в кадр снова постоянно попадала кухня, среди героев снова была душевная и заботливая служанка, опять герои ныряли в бассейн, использовались те же музыкальные приёмы, но этой картиной Лука Гуаданьино закрепил за собой это право на реминисценции к собственным фильмам, как когда-то это же право заслужили Педро Альмодовар, Вуди Аллен, Уэс Андерсон и другие яркие представители современного кинематографа.

Знаете, что самое уникальное в этом фильме? Он не про нетрадиционную любовь, он про традиционное чувство любви неважно к кому – к мужчине или к женщине. Важно другое – фильм не заставляет вас морщиться, стесняться. «Назови меня своим именем» заставляет вас улыбаться и вспоминать свои первые робкие попытки понравиться и соблазнить, своё желание упасть в пропасть и не думать, как из неё выбираться, и, наконец, вспоминать прошлое с благодарностью.

Источник