овса гречихи тучи косача
Она осталась под березой
Чего только не случается с нами во время охоты! К примеру, сам по себе на вас свалится долгожданный трофей, иногда с неба, иногда с дерева. Однако бывают и совсем противоречивые случаи…
Фото Антона Журавкова
Наступило очередное открытие две тысячи двенадцатого года. Хоть ружьишко и старенькое, патроны ему подавай новенькие, прокалиброванные. Даже прогонной втулке я перестал доверять, заряжая патроны для автоматики. Все гильзы через патронник эмцэушки. Гильзы я прогнал, правда, старенькие. Все были разношерстной масти – «Тайга», «Байкал» и другие.
Итак, с гильзами покончено. Каким порохом зарядить? «Сокол», «Магнум», «Сунар»-2,4 грамма? Страшно. Может, добить «Сунар-35» 1,80 г пороха? Уже проверено. И как будто кто-то шепнул мне на ухо:
– А зачем ты засыпаешь мерку с делением 1,5?
– Так если взвесить, получается 1,80.
– Да брось ты! Сыпь 1,75. Люди ведь мерили.
– М-м, наверное, эта мерка для «Сокола»?
– Ничего, пять миллиграммов еще не хватает.
Всю партию я не зарядил этой навеской, а только четыре патрона. Гильзы «Практик» довольно старые. «Ничего, я почти сорок лет старыми стреляю», – думал я, толкая «Практик» в гнезда патронташа.
Наступило двадцатое августа. Свою «Ниву» в тот день мы с сыном оставили дома и, прихватили двух собак – мою лайку Катерину и спаниеля Боньку, сели в автобус.
Проехали всего пять километров, как сына осенило: «А давай вылезем здесь. Пройдем весь утиный маршрут, а после повернем в поля на косачей».Мы вышли из автобуса. От дороги до реки было всего метров пятьсот. Быстренько собрали ружья и двинули к реке: я – к высохшим старицам, а Костя – на изгиб реки. Старица была широкой и полноводной. Утиное «кря» прервало мои мысли, а утки, прикрываясь огромными вязами, благополучно ушли от моих выстрелов.
Я закричал: «Костя, держи!» – и выскочил на берег Стрежа (это название нашей речки). Но утки, шесть штук, не делая круга, ушли и не вернулись. Только одна запоздалая облетела меня со спины, развернулась и пошла снова на заход. Далеконько, но я выстрелил. Мимо! Не моя.
Прошагав совсем немного, мы вышли на другую излучину реки и встали в ожидании. Наши собаки ушли в поиск. Значит, здесь есть утки. И точно, метров за сто от нас Катя подняла утку, которая точнехонько пошла нам в лоб. Я бахнул ей в клюв и промазал. Добавил сын, и утка плюхнулась в воду. Собаки бросились ее вытаскивать. Катя, опередив, Бонусу, принесла добычу на берег. Поздравив сына с полем, радостный, я отправился к верховью реки. И бывает же! Прошли какие-то метры – собаки снова подняли уток. И Костя сбил одну из них.
Дальше путь пролегал по правой стороне реки. Картина для пешего охотника была неприглядной. Давно, еще в шестидесятые, здесь было утиное «эльдорадо» – колхозный пруд с мельницей и с заросшими камышом старицами. Сейчас какие заросли! А пробираться надо. Репей, крапива, колючки любы (местное название череды. – Ред.). А люба просто зловредное растение. Хвост моей Катерины уже похож на мочалку из железа. А уши у Боньки словно круглые кактусы.
Протопав по берегу реки километра два, мы подошли к старой Ракинской мельнице, от которой осталось одно название да бровка старой плотины. Влезли в заросли крапивы, чтобы выйти на так называемое стрельбище. И вышли.
Что же тут было? А был тут туристический слет. Как бульдозером, все расчистили и замусорили. А я думал, что туристы все подбирают. Да какие это туристы! Народ пьющий. Лучше бы мы сюда не совались.
Ругаясь, мы выползли на дорогу Чернушка – Комарово. Одолели полукилометровый подъем и, отдышавшись на вершине, пошли полями искать косачей. Поля – одно название! Сейчас они густо заросли березой, ивой, ольхой. На поляне в тени березок мы попили чайку и, кивая на дальнюю пустошь, вспоминали былое: поля пшеницы, овса, гречихи, тучи косача, куропатки, медвежьи поеди…
Прошли бурьянами около двух километров. Бонька заводила носом, затявкала, и поднятый косач ушел без выстрела… Наконец добрались до так называемой Корниловой ямы, заросшей шиповником и разными деревами. И что характерно, тут водился косач, так как внизу, у деревни Брод, было небольшое поле пшеницы. А пшеница – корм для птицы. Вот и поселились тетерева.
Поднявшись на хребет горы и глянув вниз, мы увидели целый океан березняка. Бегом припустили туда. В этом море-океане я был несколько раз и отлично знал тетеревиное место. Мы разошлись – и началось. Одного Костя сбил сразу. Вылетела пара косачей, и моя МЦ бабахнула.
В ушах зазвенело-запищало. А от ружья детали разлетелись в разные стороны. Правая кисть руки покрылась кровью. Я присел и стал откручивать гайку от магазина. Пружина вместе с колпачком вылетела и пропала в гуще травы и кустов. Подошедший сын спросил: «Ну что, попал?» Я показал кровь на руке.
Оценив обстановку, Костя сказал: «Так у тебя и защитной крышки нет. А, вот она, под кустом». Пружину мы искали с полчаса и не нашли. Надломив у березы для приметы вершинку, мы потопали домой], неся каждый свое. Кто печаль, кто радость.
На другой день я посадил в «Ниву» жену, и мы поехали. Она за грибами, я за пружиной. Даже прихватили для этого магнит. Остановив машину в первом сколке, я вышел и стал собирать ИЖ-27. А моя Лидия, прихватив корзинку, уже мелькала меж березок.
В тот сколок, где осталась пружина, я вел жену за ручку. Первого косача взял сразу, а по другим, которые пошли веером из под-ног, промазал. Просто долго искал цель.
Овса гречихи тучи косача
Обламывая тяжелыми сапогами сучья, слез красноармеец-наблюдатель с дерева. Быстро погладил Светлану, сунул ей в руку три блестящих желудя и торопливо убежал, сматывая на катушку тонкий телефонный провод.
Военное учение закончилось.
— Ну, видал? — подталкивая Саньку локтем, укоризненно сказал Пашка. — Это тебе не чижом по затылку. Тут вам быстро пособьют макушки.
— Странные я слышу разговоры, — двигаясь вперед, сказал бородатый старик. — Видно, я шестьдесят лет прожил, а ума не нажил. Ничего мне не понятно. Тут, под горой, наш колхоз «Рассвет». Кругом это наши поля: овес, гречиха, просо, пшеница. Это на реке наша новая мельница. А там, в роще, наша большая пасека. И над всем этим я главный сторож. Видал я жуликов, ловил и конокрадов, но чтобы на моем участке появился хоть один фашист — при советской власти этого еще не бывало ни разу. Подойди ко мне, Санька — грозный человек. Дай я на тебя хоть посмотрю. Да постой, постой, ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно.
Все это неторопливо сказал насмешливый старик и с любопытством заглянул из-под мохнатых бровей… на вытаращившего глаза изумленного Саньку.
— Неправда! — шмыгнув носом, завопил оскорбленный Санька. — Я не фашист, а весь советский. А девчонка Берта давно уже не сердится и вчера откусила от моего яблока больше половины. А этот Пашка всех мальчишек на меня натравливает. Сам ругается, а у меня пружину зажулил. Раз я фашист, значит, и пружина фашистская. А он из нее для своей собаки какую-то качалку сделал. Я ему говорю: «Давай, Пашка, помиримся», — а он говорит: «Сначала отдеру, а потом помиримся».
— Надо без дранья мириться, — убежденно сказала Светлана. — Надо сцепиться мизинцами, поплювать на землю и сказать: «Ссор, ссор никогда, а мир, мир навсегда». Ну, сцепляйтесь! А ты, главный сторож, крикни на свою страшную собаку, и пусть она нашего маленького Шарика не пугает.
— Назад, Полкан! — крикнул сторож. — Ляжь на землю и своих не трогай!
— Ах, вот это кто! Вот он, Полкан-великан, лохматый и зубатый.
Постояла Светлана, покрутилась, подошла поближе и погрозила пальцем:
— И я своя, а своих не трогай!
Поглядел Полкан: глаза у Светланы ясные, руки пахнут травой и цветами. Улыбнулся и вильнул хвостом.
Завидно тогда стало Саньке с Пашкой, подвинулись они и тоже просят:
— И мы свои, а своих не трогай!
Подозрительно потянул Полкан носом: не пахнет ли от хитрых мальчишек морковкой из колхозных огородов? Но тут, как нарочно, вздымая пыль, понесся по тропинке шальной жеребенок. Чихнул Полкан, так и не разобравши. Тронуть — не тронул, но хвостом не вильнул и гладить не позволил.
— Нам пора, — спохватился я. — Солнце высоко, скоро полдень. Ух, как жарко!
— До свидания! — звонко попрощалась со всеми Светлана. — Мы опять уходим далеко.
— До свидания! — дружно ответили уже помирившиеся ребятишки. — Приходите к нам опять издалека.
Тут чудной старик приподнял свою шляпу, свистнул собаку, запыхтел трубкой, оставляя за собой широкую полосу густого дыма, и зашагал к желтому гороховому полю.
Переглянулись мы со Светланой — что нам печальное кладбище! Взялись мы за руки и повернули направо, в самое хорошее далеко.
Перешли мы луга и спустились в овраги.
Видели мы, как из черных глубоких ям тащат люди белый, как сахар, камень. И не один какой-нибудь завалящийся камешек. Навалили уже целую гору. А колеса все крутятся, тачки скрипят. И еще везут. И еще наваливают.
Видно, немало всяких камней под землей запрятано.
Захотелось и Светлане заглянуть под землю. Долго, лежа на животе, смотрела она в черную яму. А когда оттащил я ее за ноги, то рассказала она, что видела сначала только одну темноту. А потом разглядела под землей какое-то черное море, и кто-то там в море шумит и ворочается. Должно быть, рыба акула с двумя хвостами, один хвост спереди, другой — сзади. И еще почудился ей Страшила в триста двадцать пять ног. И с одним золотым глазом. Сидит Страшила и гудит.
Хитро посмотрел я на Светлану и спросил, не видала ли она там заодно пароход с двумя трубами, серую обезьянку на дереве и белого медведя на льдине.
Овса гречихи тучи косача
