отчего же бог меня наказывал
Отчего же бог меня наказывал
Так Николай Степанович Гумилев из своего нового сборника «Колчан» вынул самую чудесную стрелу – строфу!
Кстати, в этой книге я снова встречаю намек на смирение (гумилис) в стихотворении «Снова море» (1913):
…Никогда не вернусь обратно,
усмиряю усталую плоть,
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь.
Итак, поиск себя во многом поначалу идет через поиск других. Путешествия расширяют кругозор. Но не для того ли, чтобы сказать:
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, Господь, вот Ты мне явился
Невозможной такой мечтой.
Вижу свет на горе Фаворе
И безумно тоскую я,
Что взлюбил и сушу и море,
Весь дремучий сон бытия…
(1915)
Поиск не был простым и последовательным. То он шел через романтизм путешествий, а то – через увлечения философиями и религиями Востока с его метемпсихозом, реинкарнациями, кармой:
Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я,
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?
Свое «я» Гумилев искал и у Ницше, и у Заратустры… Свое «я» он искал и в лозунгах провозглашенного им однажды нового поэтического стиля – акмеизма: чеканить, гнуть, бороться! И даже на войне, когда в 1914 году записался в добровольцы и в нем возникло религиозное восприятие войны… Искал себя, безусловно, и в любви – в драматической, нервной и неровной, отчаянной и безответной любви к Анне Ахматовой. Вот уж у кого истинная фамилия (а не псевдоним) – Горенко, соответствовала ее судьбе, судьбе жены, чей муж был расстрелян, судьбе матери, чей сын репрессирован, судьбе женщины, столь много горя пережившей… Непросто им было вместе – Гумилеву и Ахматовой. Не состоялась их совместная жизнь…
Много надо было испытать и понять Николаю Гумилеву, чтобы сказать: «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И то, и другое требует от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим». В рецензии на первую книгу своего собрата по перу Осипа Мандельштама «Камень» Гумилев написал в 1913 году: «…у человека есть свойство все приводить к единству: по большей части он приходит этим путем к Богу» (http://www.sinergia-lib.ru/index.php?section_id=155..).
«Зверю открыты три измерения пространства. Возьмите, например, лошадь на узком мостике через канаву. Видит она, что та канава глубокая, и боится, видит, что мостик узенький, и ступает осторожно, а когда берег близко, идет скорее. Значит, длину, глубину и ширину чувствует. А человеку открыта еще и — внутрина.
Показать полностью.
Не с того дня человек пошел, как говорить научился, а с того, как Бога в себе открыл потому что язык что? И птица щебечет, и муравей усиками все что хочет, может объяснить товарищу… Как Бога познала тварь, так и родилась заново — и стала уже твореньем» (Н.С. Гумилёв «Весёлые братья»)
Сердце Гумилёва, по собственным словам поэта, навсегда отдано одному такому художнику, который в совершенстве овладел даром «внутряного» измерения — художнику раннего Возрождения — Фра Беато Анжелико.
Вернемся к размышлениям Евменида Сладкопевцева — (читай Николая Степановича Гумилёва).
«Внутрь себя духовными очами проникнуть он (человек) может — и тоже без конца, как по земным измерениям. Это и есть четвертое измерение, или лучше первое — нового порядка, это и есть Бог. И узнал тогда человек о новых существах, что одно другого диковиннее. Львы крылатые, сфинксы, колеса из глаз светящиеся — всего и не перечесть. Где он их открыл, как не в себе самом, во внутрине своей божественной? И рисовал, и лепил, и описывал, да так хорошо, как с живыми зверьми, что вокруг него ходят, не вышло бы».
«В эпоху натуралистическах и антикизирующих стремлений расцветавшего Возрождения Фра Беато Анжелико являлся единственным и последним представителем отжившего средневекового искусства в лучших его качествах, наивным, глубоко верующим художником, изобразителем неземной красоты, ангельской непорочности, религиозного экстаза, райского блаженства. Именно это и затронуло в Гумилёве глубинные душевные струны — он ведь и сам был, подобно преподобному фра Беато, последним из верующих истово и всерьез в своей эпохе.
Гумилёвская теория «внутрины», прямо проецируемая на творчество Беато Анжелико, вложенная в уста наивного странника Сладкопевцева, получает в рассказе «Веселые братья» свое развитие и детальную проработку.
«Только мало было одного измерения, призраки от него родятся, да и то маловероятные. Затосковал человек по истине непреложной, и явил ему Господь наш Иисус Христос Второе измерение иного мира, которое есть — Любовь. То-то радость пошла по всей земле! С двумя измерениями куда способнее».
Именно это и происходило, должно быть, с живописцем Беато Анжелико. Увидев однажды в реальности лишь отблески небесной гармонии и неизвестную его предшественникам приветливую, ясную красоту, радостное многообразие, он открывает и своему зрителю эти райские картины. Он передает в своих фресках прелесть цветущих садов и лугов, стройность силуэтов кипарисов, прозрачные краски пейзажных далей и бледнеющую у горизонта голубизну неба, движение скользящих по стене теней, переносит действие на городские площади и уютные дворики, на берег моря или в нарядные светлые помещения. И во всем этом кроется любовь ко всему сущему и его Творцу. Взгляд художника на реальность преломляется через чудесную призму божественной Любви» (https://gumilev.ru/about/62/#1).
«В трактовке простодушно-радостного мира художник отчасти опирается на эмпиризм поздней готики, но он видит этот мир без присущей готике стилизации, сообщая ему более непосредственное, живое очарование».
Фра Джованни любовно прописывает каждый цветок — и Гумилёв устами Евменида Сладкопевцева отмечает подобную способность художника как чудо «обожения» всего сущего.
Показать полностью.
Фреску «Мадонна с предстоящими ей св. Домиником и Фомою Аквинским» Гумилёв мог видеть на ее «родине» во Фьезоле, (а также в Эрмитаже, куда она была перенесена из упраздненного доминиканского монастыря). Похоже, именно во время своего путешествия по Италии в 1912 году, именно там, на фьезоланских холмах —
«На Фьезоле, средь тонких тополей,
когда горят в траве зеленой маки
И в глубине готических церквей,
где мученики спят в прохладной раке» —
поэт мог впервые увидеть работы Фра Анжелико и навсегда поддаться очарованию его «смиренного делания» — благочестивого творчества иконописца.
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —
куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
идут стада по улицам предместий…
В этой строфе поэт мог иметь в виду фреску «Христос в образе странника, принимаемый монахами доминиканского ордена»с ее торжественно-живописной композицией, красивыми драпировками, свежими, подобранными с редким вкусом и гармоничными красками. Другую подобную фреску — «Бегство в Египет» Гумилёв мог видеть в Сан Марко во Флоренции, где он часами гулял в коридорах, кельях, зале капитула и надворных галереях бывшего монастыря, а ныне музея.
Тем важнее нам «всепрощающая» позиция Гумилёва, что в его кругу имели место и иные, критические оценки творчества преподобного Беато Анжелико.
Для Николая Степановича искреннее религиозное чувство монаха-художника — свято и не подлежит осмеянию.
Поэт стал благодарнейшим из почитателей творчества преподобного Анжелико монаха. Он так же, как фра Анжелико, сам свято «верит в жизнь и любит Бога». Ему тоже подвластно чудо проникновения во «Внутрину». Об этом качестве Гумилёва лучше всего сказал Андрей Белый:
Проходит ночь… и день встает,
В окно влетает бледной птицей…
Нам кажется, незримый друг
своей магической десницей
Вокруг очерчивает круг:
Ковер — уж не ковер, а луг —
Цветут цветы. Сверкают долы:
Прислушайтесь — лепечет лес.
И бирюзовые глаголы
К нам ниспадающих небес…
(https://gumilev.ru/about/62/#1).
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, Господь, вот Ты мне явился
Невозможной такой мечтой.
Показать полностью.
Вижу свет на горе Фаворе
И безумно тоскую я,
Что взлюбил и сушу и море,
Весь дремучий сон бытия;
Что моя молодая сила
Не смирилась перед Твоей,
Что так больно сердце томила
Красота Твоих дочерей.
Но любовь разве цветик алый,
Чтобы ей лишь мгновенье жить,
Но любовь разве пламень малый,
Что ее легко погасить?
С этой тихой и грустной думой
Как-нибудь я жизнь дотяну,
А о будущей Ты подумай,
Я и так погубил одну.
(1915)
Прапамять
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
Бушует пламя, трубят трубы,
И кони рыжие летят,
Потом волнующие губы
О счастье, кажется, твердят.
И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города.
Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я, —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?
(1917)
Мотив прапамяти появится и в зрелый период творчества Анны Ахматовой.
«Подвал памяти»
О, погреб памяти.
Хлебников
Показать полностью.
***
Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное,
И рожденное тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный Термезский зной,
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
(1945)
«Художественный метод Н.С. Гумилева всегда изменяет, порой до неузнаваемости, подлинный облик оригинала. Осуществляется это, как минимум, двумя способами: 1) в ткани поэтического произведения статика оригинала приходит в движение; 2) используются настолько необычные и нетипичные для оригинала сравнения и метафоры, что в результате получается совершенно новое произведение.
Показать полностью.
Следует сказать, что оба способа равно применимы как к словесному воссозданию в творчестве Гумилева картин и скульптур, так и икон и религиозной живописи. Так, в стихотворении «Фра Беато Анджелико» (1912 г.) задействован по преимуществу первый способ: «Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, — / Куда он едет, в церковь иль к невесте? / Горит заря на городской стене, / Идут стада по улицам предместий». Нельзя не отметить в этом стихотворении и очевидной ориентации Гумилева на традиции «религиозного экфрасиса» в классической литературе. В этом отношении «Фра Беато Анджелико» становится в один ряд с такими произведениями, как описание Сикстинской Мадонны у В.А. Жуковского и стихотворение «Мадонна» А. С. Пушкина. Сближаются эти произведения прежде всего по принципам введения экфрасиса в текст. Характерно то, что поэт сначала «выделяет одно полотно из множества, и лишь потом приводит его описание». Сравним: «Не множеством картин старинных мастеров / Украсить я всегда желал свою обитель» – у Пушкина, а у Гумилева: «Средь многих знаменитых мастеров, / Ах, одного лишь сердце полюбило». Важно отметить и другую деталь, вписывающую стихотворение Гумилева в парадигму духовной преемственности, а именно обращение к преданию, что «является характерным элементом религиозного экфрастического сюжета»: «А краски, краски — ярки и чисты, / Они родились с ним и с ним погасли. / Преданье есть: он растворял цветы / В епископами освященном масле. // И есть еще преданье: серафим / Слетал к нему, смеющийся и ясный, / И кисти брал и состязался с ним / В его искусстве дивном… но напрасно» (https://gumilev.ru/about/107/)
«Икона в творчестве Гумилева чаще всего выполняет следующие функции: 1) это традиционный предмет домашнего интерьера и церковного убранства; 2) сочетается с молитвенными мотивами, характерными для лирики поэта военного и послевоенного периода, при этом само указание на икону присутствует имплицитно.
Показать полностью.
В первом случае икона приобретает символический характер, наряду с церковным крестом являясь духовным атрибутом «святой России». При этом отсутствуют прямые указания на тип и название даже в том случае, когда подразумевается вполне конкретная икона: «Порою крестный ход и пение, / Звонят во все колокола, / Бегут, – то, значит, по течению / В село икона приплыла» («Старые усадьбы», 1913 г.). Обращает на себя внимание интерес Гумилева к народным традициям и преданиям. В данном тексте поэт воссоздает быт имения Гумилевых Слепнево (неподалеку от г. Бежецка); обращается он, очевидно, и к старинному обычаю бежечан, связанному с иконой Николы Теребенского, «которая в середине лета до революции каждый год из Николаевской Теребенской пустыни на лодке плыла по Мологе в Бежецк. Встречал ее весь город. Чудотворная икона, спасшая город в 1654 году от «моровой язвы», заплывала по пути в деревни и села. Жители везде совершали крестные ходы». Но в стихотворении «Старые усадьбы» точного указания на нее нет, что подчеркивает символическое значение иконы в художественной системе поэта.
Характерно то, что христианские мотивы, как правило, соседствуют у Гумилева с языческими. Эта черта отвечает другой особенности его поэтики – стремлению к столкновению в текстах противоположных друг другу явлений. В данном случае икона, православная вера и святая Русь связаны у Гумилева, прежде всего, с образом русского народа, символами которого являются одновременно и страшный великан (языческое начало) из повести «Веселые Братья» и стихотворения «Мужик», и прекрасная дева из стихотворения «Змей» (христианская идея непорочности). С этим связана и своеобразная интерпретация поэтом явления двоеверия в старорусской культуре. Такое понимание характерно не только для текстов о России, но и для стихотворений и прозы о «стране черных христиан» – Абиссинии и христианской части Африки, где значительное место отводится Гумилевым описанию обычаев и реликвий, в том числе – лубочных картин и икон, с которыми связана духовная жизнь простого народа. Отметим в этой связи и те лубочные картины и иконы неизвестных абиссинских мастеров, которые поэт привозил из своих африканских путешествий» (https://gumilev.ru/about/107/).
«Иное, глубоко скрытое, обращение к иконе имеет у Н.С. Гумилева косвенный характер, и прямое указание на икону в текстах не дается. Однако особая молитвенная интонация позволяет говорить о том, что отсылка к иконе присутствует в тексте имплицитно.
Показать полностью. При этом наиболее значимым мотивом у Гумилева оказывается мотив Фаворского Света, отсылающий к иконе «Преображение Господне»: «Вижу свет на горе Фаворе / И безумно тоскую я, / Что взлюбил и сушу и море, / Весь дремучий сон бытия» («Я не прожил, я протомился…», 1916 г.); «Понял теперь я: наша свобода – / Только оттуда бьющий свет, / Люди и тени стоят у входа / В зоологический сад планет» («Заблудившийся трамвай», 1921 г.).
Важно, что Гумилев приходит к православному пониманию Преображения и вообще встречи Бога и твари. Тайна раскрывается как Откровение, исходящее от Бога, и не зависит от желаний человека. Вся предшествующая человеческая жизнь – не более чем подготовка к этой Встрече. Необходимо пройти долгий путь духовного становления, отречься от многого, чтобы обрести способность воспринимать и принимать христианское учение. Фаворский Свет – это Истина, открывшаяся перед поэтом во время военных бдений 1914-1915 гг., идея Преображения связана с мотивом раскаяния в заблуждениях молодости и надеждой на искупление. Знаменательно, что мотив этот является сквозным во всей книге «Колчан» (1915 г.), с которой связан перелом в мировоззрении поэта и его возвращение в лоно православной церкви. Присутствие этого мотива несомненно и в «Записках кавалериста», относящихся к этому же времени. Представляются весьма показательными при изучении авторского сознания такие строки, как, например: «В конце недели нас ждала радость. Нас отвели в резерв армии, и полковой священник совершил богослужение. Идти на него не принуждали, но во всем полку не было ни одного человека, который бы не пошел. На открытом поле тысяча человек выстроились стройным четырехугольником, в центре его священник в золотой ризе говорил вечные и сладкие слова, служа молебен. Было похоже на полевые молебны о дожде в глухих, далеких русских деревнях. То же необъятное небо вместо купола, те же простые и родные, сосредоточенные лица. Мы хорошо помолились в тот день».
Вполне соответствуют православному пониманию Откровения и строки из стихотворения «Канцона вторая» (1918 г.): «Перед той, что сейчас грустна, / Появись, как Незримый Свет, / И на все, что спросит она, / Ослепительный дай ответ». Приведем высказывание П. Евдокимова: «Для чуткого разума присутствие Божие предшествует любому вопросу и, тем самым, снимает этот вопрос» [3, С. 251]. В стихотворении звучит молитва лирического героя о некоей девушке, возможно, возлюбленной, утратившей смысл жизни и впавшей в уныние. Ощущение близости Бога как вечной Истины, облекшейся в Свет Невечерний, снимает все противоречия и заново протягивает связующие нити между человеком, миром и Богом. Показательно в этом отношении сравнение процитированного отрывка с ранним стихотворением Гумилева «Жираф» (1908 г.), где лирический герой, по сути, не может предложить печальной девушке ничего, кроме рассказа об «изысканном жирафе», выступающем в качестве некоего языческого божества. Рассказ о чудесных странах не способен развеселить девушку, поскольку вся его экзотика оказывается замкнутой в самой себе и неспособной разрешать духовные противоречия (с этим связана и замкнутая композиция стихотворения: лирический герой начинает заново рассказывать плачущей девушке о далеком жирафе, т.к. в первый раз не смог ее утешить). Пройдя сложный путь духовной эволюции, в 1918 году в стихотворении «Канцона вторая» Гумилев находит нужные слова утешения, обращаясь не к экзотическим, а к молитвенно-иконическим мотивам. Центральная тема «Канцон» – любовь, благословенная Богом, и именно эта любовь исцеляет душевные раны.
Ахматова и Гумилев. Два поэта, две судьбы
Во втором дворе подвал
В нём – приют собачий.
Всякий, кто сюда попал,-
Просто пёс бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Вскоре оно стало центром культурной жизни Петербурга. Здесь устраивались театральные представления, читались лекции, проводились поэтические и музыкальные вечера. Анна Ахматова посвятила «Бродячей собаке» два стихотворения: «Все мы бражники здесь, блудницы…» и «Да, я любила их, те сборища ночные…». Прав оказался Михаил Кузмин, точно охарактеризовавший особую атмосферу «подвальных» петербургских ночей:
• Здесь цепи многие развязаны —
• Все сохранит подземный зал.
• И те слова, что ночью сказаны,
• Другой бы утром не сказал.
Я на солнечном восходе
Про любовь пою,
На коленях в огороде
Лебеду полю.
Загорелись иглы венчика
Вкруг безоблачного лба.
Ах! улыбчивого птенчика
Подарила мне судьба.
Позднее Ахматова вспоминала: «По дороге из Италии Коля завез меня в Киев. Там у мамы оставил меня, сам уехал в Слепнево». Отправился он к своим родным поделиться впечатлениями. Запись датирована 17 мая. Следовательно, если исключить дни, проведенные в дороге, путешествовали они по северной Италии чуть более месяца.
Флоренция. Сохранилось три воспоминания о событиях, связанных с этим городом. Так, Ахматова позднее рассказывала: «Во Флоренции видела, как рабочие наклеивали на стены первомайские прокламации, а полицейские их срывали. Впечатление от итальянской живописи было так огромно, что помню ее как во сне». Именно так: сначала воспоминание о рабочих, а затем о культурных достопримечательностях. Сказывалась молодость. Шел ей всего двадцать третий год жизни. Благодаря мужу лишь начиналось ее прикосновение к миру искусства.
В эти же дни в Санкт-Петербурге вышел сборник стихотворений Н.С. Гумилева «Чужое небо». На подаренном Ахматовой экземпляре ее рукой сделана надпись: «1-й экз мы получили во Флоренции. 1912». В дни одиночества она написала стихотворение «Помолись о нищей, о потерянной»:
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, всегда в своих путях уверенный,
Свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
Май 1912. Флоренция
Обитатели Слепнева пристально следили за развивающимися событиями и перешептывались за спиной Ахматовой. Она многое видела и понимала, но гордо держала голову.
Даже С.К. Маковский уделил Кузьминой-Караваевой несколько строк в воспоминаниях: «Маша, спокойная, тихая, цветущей внешности русская красавица, с чудесным цветом лица и только выступающий по вечерам лихорадочный румянец говорил о ее больных легких».
Николай Степанович страстно увлекся родственницей, которая ответила на его ухаживания взаимностью, но с присущей ей скромностью. Девушка была внучкой Варвары Ивановны Львовой, старшей сестры матери Гумилева. Судьба отвела их чувству мало времени: у Машеньки развивалась быстротечная чахотка. Родные для лечения и спасения Маши, увезли ее в Италию. Не помогло. 29 декабря 1911 года она скончалась в Сан-Ремо в возрасте двадцати трех лет. Через три месяца после ее кончины Гумилев отправляется вместе с женой, чтобы поклониться праху любимой.
Одновременно Флоренции достигает «Чужое небо», сборник стихов мужа. Состоял он из двух отделов. Первый из них содержал в основном стихи, навеянные общением с Машей и посвященные любимой девушке, нашедшей свой последний приют далеко от дома, под чужим небом. Из под его пера вышли чудесные романтические стихи:
Вот я один в вечерний тихий час,
Я буду думать лишь о вас, о вас.
Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,
И вновь душа пьяна и смятена.
Я брошусь на скрипучую кровать,
Подушка жжет. Нет, мне не спать, а ждать.
И, крадучись, я подойду к окну,
На дымный луг взгляну и на луну.
Вон там, у клумб, вы мне сказали «да»,
О, это «да» со мною навсегда.
И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
Что вас покорней не было и нет.
Что ваше «да», ваш трепет, у сосны
Ваш поцелуй — лишь бред весны и сны.
Стихи второго отдела сборника касались уже жены. Прошло два года со дня венчания, но взаимопонимания так и не возникло. Не нашел Гумилев в Анне тех черт, которыми с юности наделял её, которые были присущи Маше. Глубоко оскорбленная Ахматова старалась сдерживать гнев внутри, что удавалось далеко не всегда.
Твержу ей: крещенному,
С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не в пору;
Снеси-ка истому ты
В днепровские омуты,
На грешную Лысую гору.
Что можно сказать после прочтения этих строк? Очевидно, виноваты оба. Прав был Е.А. Баратынский, когда написал:
. но знай, что двух виновных,
Не одного, найдутся имена
В стихах моих, в преданиях любовных.
Венеция. Вблии изобилия воды Ахматова физически и душевно почувствовала себя лучше. Вместе они осматривали достопримечательности города, ходили по музеям. Любила она посещать лавочки с многочисленными сувенирами, которые приобретала для себя и в качестве подарков родным. Венеция пришлась ей по душе. В августе, вспоминая те дни, Ахматова написала стихотворение.
Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.
Столько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.
Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое…
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное.
Он оказался более умудренным и посвятил каждому городу, в котором ему удалось побывать стихотворение-воспоминание. В письме своему учителю и покровителю В.Я. Брюсову от 15 мая он писал: «Дорогрй Валерий Яковлевич, я проехал почти всю Италию и написал с десяток стихотворений [Пиза, Генуя, Сиена, Падуанский собор, Рим, Персей. Скульптура Кановы и др.] Посылаю Вам несколько». Вскоре они были опубликованы. В конечном итоге все вошли в сборник его стихов «Колчан», увидевший свет в 1916 году.
Оставило это путешествие неизгладимые впечатления в их душах и довольно обширное поэтическое наследие.
В июле супруги встретились в Москве, куда Гумилев приехал, чтобы познакомить жену с Брюсовым. Затем вместе они отправились в Слепнево. По всей видимости, пробыл он там недолго. Уже 26 мая М.А.Кузмин сделал запись в дневнике: «. был в Аполлоне. Узрел Гумилева, вернувшегося из Италии, все такой же». Совместное путешествие и рождение сына не привели к сближению. Окончательный разрыв наступил в 1918 году. Однако до конца жизни Анна Андреевна считала Гумилева мужем, а в беседах имела привычку называть его Колей. Она так и не смогла избавиться от прошлого.
Художник: Михаил Георгиевич Кудреватый. Поэты и судьба. 1990 год.