оставь меня мне ложе стелет скука
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Музыка
—Цитатник
Моему лучшему другу Сандро-Поздравление в День его Рождения! &nbs.
В зимний день рождения для Саши (Сандро5) стихи Ирины Самариной в подарок С днем рождения тебя, С.
—Музыкальный плеер
—Стена
—Поиск по дневнику
—Статистика
О НЕТ, НЕ СТАН. ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ
… звёзды сияют и ночью, и днём…
Звёздную Весть Я Отпечатаю
ты же сумей её верно прочесть…
О нет, не стан, пусть
Я из твоих соблазнов затаю,
Не влажный блеск малиновых
Страдания холодную змею.
Так иногда в банально-пестрой зале,
Где вальс звенит, волнуя и моля,
Зову мечтой я звуки Парсифаля,
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
По где-то там сияющей красе.
| Рубрики: | поэзия поэты |
Метки: стихи обо всём Анненский И.
Процитировано 2 раз
Понравилось: 13 пользователям
Оставь меня мне ложе стелет скука
Трилистник проклятия
Тексты, примечания и варианты: СиТ 90
О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Вы, карты, есть ли что в одно и то же время
Приманчивее вас, пошлее и страшней!
Вы страшны нежностью похмелья, и науке,
Любви, поэзии — всему вас предпочтут.
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем. Скорей! Колоды ждут.
Зеленое сукно — цвет малахитов тины,
Весь в пепле туз червей на сломанном мелке.
Подумай: жертву накануне гильотины
Дурманят картами и в каменном мешке.
С. 102.
«Слово». 1906, 27 февр., «Лит. прил.», 4. Автограф и список в ЦГАЛИ.
Исследования и отклики:
Цвести средь немолчного ада
То грузных, то гулких шагов,
И стонущих блоков и чада,
И стука бильярдных шаров.
Любиться, пока полосою
Кровавой не вспыхнул восток,
Часочек, покуда с косою
Не сладился белый платок.
Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце, и силы дотла —
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.
Ночь с 21 на 22 мая 1906
Грязовец
Daniel Weissbort / Lubov Yakovleva (англ.)
Nilo Pucci (ит.)
Исследования и отклики:
Чтение:
В. П. Смирнов. К. филолог. наук, проф. Литературного института им. А. М. Горького. Последняя строфа
Видеопередача «Поэты России ХХ век. Иннокентий Анненский». Источник
О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю
Не влажный блеск малиновых улыбок, —
Страдания холодную змею.
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость — только мука
По где-то там сияющей красе.
19 мая 1906
Вологда
С. 103.
КЛ. Два автографа, один с датой, другой с вар., и черновые наброски в ЦГАЛИ.
Стихотворение цитируется героем рассказа Б. А. Пильняка «Снега» (1917). См. фрагменты в собрании.
Исследования и отклики:
Чтение:
В. П. Смирнов. К. филолог. наук, проф. Литературного института им. А. М. Горького. Без третьей строфы
Видеопередача «Поэты России ХХ век. Иннокентий Анненский». Источник
Романс Б. Кинера см. в разделе «И. Ф. Анненский и музыка».
Оставь меня мне ложе стелет скука
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка…
От нее даже дыму
Не уйти в облака.
Эта резанность линий,
Этот грузный полет,
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег —
То сверкающе белый,
То сиреневый снег…
И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв,
Точно стада в тумане
Непорочные сны —
На сомнительной грани
Всесожженья весны.
1 комментарий
Похожие цитаты
О НЕТ, НЕ СТАН
О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю,
Не влажный блеск малиновых улыбок —
Страдания холодную змею.
Я думал, что сердце из камня
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.
И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть…
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму…
Ну вот… и огонь потушили,
А я умираю в дыму.
Зимней ночи путь так долог,
Зимней ночью мне не спится:
Из углов и с книжных полок
Сквозь ее тяжелый полог
Сумрак розовый струится.
Серебристые фиалы
Опрокинув в воздух сонный,
Льют лилеи небывалый
Мне напиток благовонный, —
И из кубка их живого
В поэтической оправе
Рад я сладостной отраве
… показать весь текст …
Оставь меня мне ложе стелет скука
И бродят тени, и молят тени:
«Пусти, пусти!»
От этих лунных осеребрений
Куда ж уйти?
Зеленый призрак куста сирени
Прильнул к окну…
Уйдите, тени, оставьте, тени,
Со мной одну…
Она недвижна, она немая,
С следами слез,
С двумя кистями сиреней мая
В извивах кос…
… показать весь текст …
Еще не царствует река,
Но синий лед она уж топит;
Еще не тают облака
Но снежный кубок солнцем допит
Через притворенную дверь
Ты сердце шелестом тревожишь…
Еще не любишь ты, но верь:
Не полюбить уже не можешь…
«Если больше не плачешь, то слезы сотри…»
Если больше не плачешь, то слезы сотри:
Зажигаясь, бегут по столбам фонари,
Стали дымы в огнях веселее
И следы золотыми в аллее…
Только веток еще безнадежнее сеть,
Только небу, чернея, над ними висеть…
Если можешь не плакать, то слезы сотри:
Забелелись далеко во мгле фонари.
На лице твоем, ласково-зыбкий,
Белый луч притворился улыбкой…
Лишь теней все темнее за ним череда,
… показать весь текст …
Разве можно думать над стихами?
Что ж тогда останется для алгебры?
Бессонница ребенка
Я думал, что сердце из камня
Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.
И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть…
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму…
Ну вот… и огонь потушили,
А я умираю в дыму.
Зимней ночи путь так долог,
Зимней ночью мне не спится:
Из углов и с книжных полок
Сквозь ее тяжелый полог
Сумрак розовый струится.
Серебристые фиалы
Опрокинув в воздух сонный,
Льют лилеи небывалый
Мне напиток благовонный, —
И из кубка их живого
В поэтической оправе
Рад я сладостной отраве
… показать весь текст …
Когда, влача с тобой банальный разговор
Иль на прощание твою сжимая руку,
Он бросит на тебя порою беглый взор,
Ты в нем умеешь ли читать любовь и муку?
Иль грустной повести неясные черты
Не тронут никогда девической мечты.
Иль, может быть, секрет тебе давно знаком,
И ты за ним не раз следила уж тайком…
И он смешил тебя, как старый, робкий заяц,
Иль хуже… жалок был — тургеневский малаец*
С его отрезанным для службы языком.
… показать весь текст …
Аметисты
Братские могилы
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Один из голубых и мягких вечеров…
Стебли колючие и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.
Бабочка газа
Скажите, что сталось со мной?
Что сердце так жарко забилось?
Какое безумье волной
Сквозь камень привычки пробилось?
В нем сила иль мука моя,
В волненьи не чувствую сразу:
С мерцающих строк бытия
Ловлю я забытую фразу…
Фонарь свой не водит ли тать
По скопищу литер унылых?
Мне фразы нельзя не читать,
Но к ней я вернуться не в силах…
… показать весь текст …
Я ЛЮБЛЮ
Я люблю замирание эха
После бешеной тройки в лесу,
За сверканьем задорного смеха
Я истомы люблю полосу.
Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.
Я люблю на бледнеющей шири
В переливах растаявший цвет…
Я люблю все, чему в этом мире
Ни созвучья, ни отзвука нет.
… показать весь текст …
«Ноша жизни светла и легка мне. «
ПРЕРЫВИСТЫЕ СТРОКИ
Здесь авторская пунктуация http://rupoem.ru/annenskij/etogo-byt-ne.aspx
Этого быть не может,
Это — подлог,
День так тянулся и дожит,
Иль, не дожив, изнемог.
Этого быть не может,
С самых тех пор
В горле какой-то комок…
Вздор…
Этого быть не может…
Это — подлог…
Ну-с, проводил на поезд,
Вернулся, и solo*, да!
Здесь был ее кольчатый пояс,
Брошка лежала — звезда,
… показать весь текст …
Для чего, когда сны изменили.
О НЕТ, НЕ СТАН
О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю,
Не влажный блеск малиновых улыбок —
Страдания холодную змею.
«БРОНЗОВЫЙ ПОЭТ»
На синем куполе белеют облака,
И чётко ввысь ушли кудрявые вершины,
Но пыль уж светится, а тени стали длинны,
И к сердцу призраки плывут издалека.
Не знаю, повесть ли была так коротка,
Иль я не дочитал последней половины.
На бледном куполе погасли облака,
И ночь уже идёт сквозь чёрные вершины…
И стали — и скамья и человек на ней
В недвижном сумраке тяжеле и страшней.
Не шевелись — сейчас гвоздики засверкают,
… показать весь текст …
«Падает снег. «
Посвящено Е. М. Мухиной (Музыка отдаленной шарманки)
Падает снег,
Мутный и белый и долгий,
Падает снег,
Заметая дороги,
Засыпая могилы,
Падает снег…
Белые влажные звезды!
Я так люблю вас,
Тихие гостьи оврагов!
Холод и нега забвенья
Сердцу так сладки…
О, белые звезды… Зачем же,
Ветер, зачем ты свеваешь,
Жгучий мучительный ветер,
… показать весь текст …
«Ветер»
Когда грозит он кораблю
И паруса свивает в жгутья;
И шум зелёный я люблю,
И облаков люблю лоскутья…
Но мне милей в глуши садов
Тот ветер тёплый и игривый,
Что хлещет жгучею крапивой
По шапкам розовых дедов.
Оставь меня мне ложе стелет скука
Евгений Александрович Евтушенко (1932—2017) — советский и российский поэт, прозаик, сценарист, публицист.
Девятнадцатый век на исходе —
Чем он станет, поди догадайсь.
В длинных пальцах ломая бискотти
призадумался и декаданс.
Новый век ни стихами, ни прозой
от рабочей и царской крови
не отделается черной розой
золотого бокала Аи.
Девятнадцатый хочет побольше
новых гениев нарожать,
но Двадцатый вздыхает: «О Боже,
как их, стольких в живых удержать!»
Не опаздывать извиняться
все учились мы, кажется, да?
Даже Гиппиус за «Двенадцать»
извинится еще, господа.
Извинения — проще простого,
если каждый в кого-то влюблен
и никто еще не арестован,
и никто еще не оскорблен.
Вот он, Пушкин, с Парни, а поодаль,
ветвь сиреневую подобрав,
двум теням гимназическим подал
их изысканный верный жираф.
«Чтой-то барин задумался энтий? —
самого себя дворник спросил,
когда Анненский Иннокентий
папироску с огнем прикусил.
По хронологической логике книги две последних строфы надо бы поменять местами. И что за папироска!? Ведь автор написал в очерке о больном сердце Анненского.
Он был предвестьем, предзнаменованьем
Хмурым ноябрьским вечером бывший директор Царскосельской гимназии Иннокентий Анненский, низведенный до неопределенной роли инспектора Петербургского учебного округа, измотанный целодневным хождением по коридорам Министерства народного просвещения, где он пытался добиться «усиленной пенсии», оскользнулся и упал на мокрые, припорошенные редкими снежинками ступени Царскосельского вокзала в Петербурге. Подоспевший городовой напрасно пытался приподнять пожилого господина и поставить на ноги. Глаза его были уже нездешними, а рука намертво сжимала костяную ручку раскрытого зонтика, острием своим тянувшегося к поезду в Царское Село, о котором этот господин, мало кому известный в России как поэт, написал:
Скажите: «Царское Село» —
И улыбнемся мы сквозь слезы.
Сердце, перебоями давно уже грозившее внезапно остановиться, на сей раз не выдержало уничижительного просительства за себя, хотя на самом деле это была забота не о себе, а о ближних: о жене, много старше его, которую он взял вдовой с двумя подростками-сыновьями от первого
брака, — матери их общего сына. По традиционной привычке к волоките, Анненского еще не оповестили о том, что ему уже дана полная отставка без учета его просьбы о пенсии. Это бесчеловечное решение состоялось за десять дней до его скоропостижной смерти, и в последний день он зря обивал министерские пороги. Но по поведению малых и полубольших начальников, прячущих от него глаза и мямлящих нечто невнятное, а также по нежеланию больших начальников его принять он понял, что ему наконец отомстили, и не без удовольствия. Что же случилось с таким, казалось бы, лояльным педагогом, застегнутым на все пуговицы?
Анненский старался оставаться в стороне от политики, но не умел быть в стороне от собственной совести. А вопросы политики и совести иногда неминуемо пересекаются. В 1905 году учительская совесть не позволила ему отмолчаться и не выступить в защиту гимназистов, преследуемых за участие в уличных беспорядках. На педагогическом совете он заявил, что «лично убежден в нецелесообразности репрессивных мер». Коллеги поддержали его. Никто из юных мятежников не пострадал. Этого-то Анненскому не простили в министерстве, попытались прибрать его к рукам, облагонадежить, переведя в Петербург и держа на коротком инспекторском поводке. А он продолжал упрямо жить в Царском Селе, видеться со своими бывшими учениками и лишь вынужденно наведывался в Петербург по служебным делам.
В психологической невозможности «сдать» своих учеников сыграла роль не только личная порядочность, но и преданная любовь к старшему брату, Николаю Федоровичу Анненскому, идеалисту-народнику. Анненский старший ходил в «политически неблагонадежных», неоднократно подвергался арестам. В 1880 году в Вышневолоцкой тюрьме он подружился с одним из совестливейших людей России — Владимиром Короленко. После возвращения из сибирской ссылки они оба жили некоторое время в Нижнем Новгороде и оба позже были приглашены в Петербурге в редакцию народнического журнала «Русское богатство», где печатались под псевдонимом О. Б. А. и получили прозвище «новые Минин и Пожарского из Нижнего». В 1905 году Николай Федорович был председателем Первого всероссийского съезда писателей, на котором был образован первый в России Союз писателей, впрочем, сразу же запрещенный властями.
В отличие от старшего брата Иннокентий Федорович избегал всякой внешней общественной деятельности. Он предпочел борьбе на поверхности тайную борьбу страстей внутренних, и к нему точнейше подходят слова одного из его косвенных будущих учеников — Бориса Пастернака:
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
После историко-филологического факультета Петербургского университета Иннокентий Анненский более десяти лет преподавал в гимназиях Петербурга и Киева, прежде чем перешел в гимназию в том самом Царском Селе, где в легендарном Лицее учился его отец, а не только А. С. Пушкин, и где сын всегда ощущал добрую тень этого как бы двойного отцовства.
Еще в Киеве он занялся тем, что считал главной задачей своей жизни, — переводом всех трагедий Еврипида. В 1906 году выпустил блестящий сборник литературных эссе — «Книгу отражений», в 1909-м — «Вторую книгу отражений», обнаружив совершенно особый, внестадный в газете — «нестандартный » > взгляд на литературу XIX века. Вот лишь несколько наугад выхваченных фраз Анненского-эссеиста:
«Я бы назвал характер произведений Салтыкова байронизмом журналистики. Салтыкову же мы обязаны и едва ли не апогеем развития нашего служилого слова.
Эзоповская, рабья речь едва ли когда-нибудь будет еще звучать таким злобным трагизмом» ;
«Бальмонт — лирик» >
«Лермонтов был фаталистом перед бестолковостью жизни, и он одинаковым высокомерием отвечал как на ее соблазны, так и на ее вызов» ;
«Юмор Лермонтова» >
«Толстой не мог изобрести для своего буддизма символа страшнее и безотраднее, чем его труд. Эстетически этот труд, им обожествленный, есть лишь черный камень Сизифа» ;
«Юмор Лермонтова» >
С Анненским можно спорить, но нельзя не восхищаться незаемностью его суждений.
Между тем директор гимназии был и уникальным поэтом, но его чопорная закрытость отнюдь не помогала понять, что под непроницаемой застегнутостью в газете следует «на все пуговицы » > скрывается израненная душа, стесняющаяся и даже боящаяся сама себя. Его постоянно мучили страхи собственной ненужности, бессмысленности своего существования. Разрываемый надвое неизбежной для его администраторства канцелярщиной и возвышенными порывами, он пытался оправдать даже грязь и низость, триумфально попирающие духовность, но одновременно пробуждающие тоску по ней.
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость — только мука
По где-то там сияющей красе.
Рай, которым грезят все, был ему неинтересен. Ему, как и Пушкину, написавшему: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. «, был нужен рай личностный, горький, неотделимый от мук совести. Это был рай дорогой ценой — особый, адский рай. Даже свои стихи его не утешали, потому что он всегда в них сомневался. К несчастью, ему в этом помогали рецензенты, порой именитые. Когда на сорок девятом году он выпустил свою первую книгу стихов «Тихие песни», о ней с холодноватой сочувственностью отозвался Блок, который, по собственному
признанию, неизвестно почему «старался быть как можно суше». Брюсов и вовсе отнесся к сборнику высокомерно снисходительно.
Признание Анненского-поэта пришло посмертно — после выхода книги «Кипарисовый ларец» (1910). Но по-настоящему значение его поэзии проявилось лишь тогда, когда черты его поэтики стали отчетливо проступать то у Ахматовой, то у Пастернака, то у Мандельштама. Мандельштам писал: «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец» хочется целиком перенести в антологию». Именно влияние, которого невозможно избежать будущим поколениям, определяет значительность художника.
За Анненским стоит русская классика. Но иногда он разламывал традиционную метрику, прорываясь в нынешние дактилические ассонансы («Гармонные вздохи»). В «Нервах» четкий ритм вдруг превращался в мерцательную аритмию, точно отображая то состояние, когда «Нервы — / большие, / маленькие, / многие! — / скачут бешеные, / и уже / у нервов подкашиваются ноги!» (Маяковский).
От сложнейших поэтических построений Анненский с непринужденным изяществом переходит к очаровательной частушечной простоте («Шарики детские»). Юрий Нагибин, несмотря на свой цинизм, тонкий знаток поэзии, ретроспективно заметил, что, если бы Блок не написал «Двенадцати», — нечто подобное, круто замешанное на городском фольклоре, мог бы написать, проживи он подольше, Анненский. А «Кэк-уок на цимбалах» — это же предсказанные больше, чем на полвека вперед, американские стихи Вознесенского из «Треугольной груши».
Анненский был поэтом тщательно скрываемой открытости. Он избегал обнаженной биографичности, что было так характерно для Пушкина, для раннего Маяковского и для всегдашнего Есенина. Анненский исповедовался в любви даже через смычок и струны, открывал тайны своего больного с детства сердца через разбухшую старую куклу, которую для утехи бросали в седой водопад Валлен-Коски, а муки совести превращал в приходящих к нему по ночам «неотвязных чухонок». Он был символичней всех символистов. Но своим его признали только пришедшие вслед за символистами ак-
меисты. Двое, пожалуй, самых талантливых юных царскоселов первыми поняли неизбывную муку его одиночества и сочли за честь назвать его учителем. Это Николай Гумилев и Анна Ахматова.
Им мы и предоставим высказаться в стихах о своем учителе, ибо вряд ли кто-нибудь может сделать это лучше. Первые две строчки стихотворения Гумилева я привожу так, как услышал их от одного эмигранта в 1961 году в Париже, — в последнем, по его словам, авторском варианте. Гумилева мучили неуклюжие строки: «К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей. «, и он их переделал, но не успел напечатать. Я не ручаюсь за достоверность переделанных строк, но они мне нравятся, хотя, может быть, это чье-то непрошеное соавторство.
Однако в газетном варианте Евтушенко припоминает иначе:
В газетном цифровом варианте только:
Публикацию завершает какая-то несистемная Библиография.
Родился в Омске. Умер в Петербурге.
Блестяще образованный человек, соединивший в своей поэзии классические традиции Пушкина, Тютчева, Баратынского с европейской культурой. Был директором Николаевской мужской гимназии в Царском Селе, и стихи его напоминают об осенней строгости царскосельских аллей. Взыскательный, утонченный мастер. Оказал влияние на целую плеяду русских поэтов — на А. Ахматову, Н. Гумилева, В. Ходасевича и даже на такого поэта, как А. Блок. Ахматова в своем кратком и божественном прощальном слове сказала о нем от лица всех, им воспитанных: «И тот, кого учителем считали. » * Многие — от Гумилева до Кленовского — даже учились в его гимназии, и образ директора-поэта навсегда запал им в душу. В некоторых его строках можно уловить как бы предугаданные интонации Б. Пастернака.