ну лексей ты не медаль на шее у меня не место тебе кто говорит
Ну лексей ты не медаль на шее у меня не место тебе кто говорит
Среди книг, которые оказали значительное влияние на духовное развитие нашего народа, одно из первых мест занимает трилогия Максима Горького «Детство», «В людях» и «Мои университеты». Почти каждого человека со школьных лет сопровождает волнующая история детства Алеши Пешкова, мальчика, прошедшего через столько испытаний, образ его бабушки — один из самых возвышенных женских образов русской литературы.
На каждое поколение по-разному действовали повести Горького, — в них черпали и знание народной жизни, и ненависть к мещанству, к непосильной тяжести рабочего труда и угнетению, и силы протеста против покорности; в этих повестях видели призыв к творческой активности, к самообразованию, к учению, пример того, как, несмотря на нищету и бесправие, человек может пробиться к культуре. Они служили источником веры в силы народные, примером нравственной стойкости.
Повести «Детство» и «В людях» написаны Горьким в 1913–1914 годах и с тех пор вошли в мировую классику автобиографического жанра вместе с такими шедеврами русской литературы, как «Былое и думы» А. Герцена и «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Толстого. Позднее, в 1923 году, были написаны «Мои университеты», и таким образом сложилась законченная, по толстовскому примеру, трилогия.
Если у Толстого история героя — это прежде всего история его исканий, его требований к себе, биография аналитическая, то горьковская трилогия насыщена действием, она автобиографична, она жизнеописание, она состоит из поступков и событий. В то же время это не только описание частной жизни, не история отдельной личности, это именно повести, произведения, имеющие художественную силу обобщения. Их материал при всей точности фактов, событий отобран не по законам памяти и знаний взрослого человека, а по законам писательского таланта. Он создает галерею типов дореволюционной России, образы, живущие независимо от биографии героя.
Трилогия воссоздает огромную панораму жизни рабочей России конца девятнадцатого века. Воссоздает с размахом, с неумолимым реализмом, требующим от писателя не только честности, но подчас художественной смелости.
Одна за другой обступают нас судьбы людей разных сословий, разных профессий — красильщики, иконописцы, приказчики, купцы, прачки, кочегары, матросы, проститутки… Их десятки, нет, наверное, сотни людей, и каждый неповторим, у каждого не только своя история, но и свое понимание жизни, свои противоречия, своя мудрость, западающая в душу мальчика, а затем подростка. Впечатление густонаселенности усиливается еще и яркостью каждого персонажа, они все отдельные, все личности значительные, сильные, бунтари, блаженные, чудаковатые, а если, допустим, и не сильные, то все равно у большинства из них есть что-то особенное, своя загадка, своя идея, свои отношения с богом, с деньгами, с любовью, с книгами… И все это не сочинено и даже не увидено. Это найдено в жизни. Алеша Пешков постоянно, пытливо ищет ответа на вечные вопросы жизни. Ему интересен каждый человек, хочется понять, почему так, а не иначе живут люди. В этом особенность его характера. Он не наблюдатель, не собиратель, он герой деятельный, ищущий. Ответы этих людей — противоречивые, парадоксальные, переливающиеся неожиданным смыслом — плотно насыщают трилогию философской мыслью. В повестях не утихает полемика. Сами того не подозревая, все эти люди полемизируют, высказывания их сталкиваются, сшибаются непримиримо.
«В детстве, — писал Горький, — я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как пчелы, мед своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою кто чем мог. Часто мед этот бывал грязен и горек, но всякое знание — все-таки мед».
Многое в жизни Алеши Пешкова сделали книги. Они помогали познать огромность мира, красоту его и разнообразие. Книги не вообще, а книги конкретные. Алеша рассказывает, что именно ему нравилось, что и как он понимал. Он жадно читал все, что попадалось — бульварщину, книги авторов второстепенных, случайных, ныне забытых, вперемешку с классиками: романы Салиаса, Вашкова, Эмара, Ксавье де-Монтепэна, стихи Граве, Стружкина, «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», «Песни» Беранже, сказки Пушкина, «Тайны Петербурга», романы Дюма… (Из текста горьковской трилогии можно составить длинные списки прочитанных им книг, с его аннотациями-оценками и провести интереснейшие исследования о круге чтения Алеши Пешкова.)
Он сам учится отличать хорошую книгу от плохой. Ему надо дважды перечесть «Предание», чтобы понять, что книга эта слабая. Интересно следить, как формируется, оттачивается вкус мальчика. В беспорядочном его чтении было свое преимущество — оно тренировало ум; он учился ориентироваться в книжном море, он был свободен от школьных авторитетов. Так он самостоятельно понял, почувствовал гений Пушкина: «Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко». Надо, впрочем, заметить, что эстетическое восприятие Алеши было подготовлено в значительной мере незаурядным поэтическим даром его бабушки. С детских лет слушая ее песни и сказки, он остро чувствовал игру самоцветным словом, любование красотой, богатством родного языка.
Любимые свои книги Алеша пересказывал кому угодно — денщикам, матросам, приказчикам, читал вслух, и люди жадно слушали его, иногда ругались, высмеивали, но зато и вздыхали и восхищались…
А он взахлеб читал и читал: Аксакова, Бальзака, Соллогуба, Буагобэ, Тютчева, Гонкура… Книги очищали душу, придавали уверенность: он не один, на земле не пропадет. Он сравнивал жизнь с книгами и понимал, что «черный народ» в Париже не таков, как в Казани, держится смелее, независимее, не молится богу так яростно. Но он начинает и критически оценивать выдуманность книжных отношений героев, отделять великие произведения от посредственных.
Ракамболь учил его быть стойким, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному делу. Он передает свои впечатления о Тургеневе, Вальтере Скотте. «Бурса» Помяловского похожа на жизнь иконописной мастерской: «Мне так хорошо знакомо отчаянье скуки, перекипающее в жестокое озорство». Или: «Диккенс остался для меня писателем, перед которым я почтительно преклоняюсь, — этот человек изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям».
Трудно назвать другие произведения, в которых вот так же подробно описывались бы книги, впечатление от них, их влияние на жизнь человека.
3. Какому герою принадлежат приведённые ниже слова?
3. Какому герою принадлежат приведённые ниже слова?
» 2) «Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!
» 3) «Скажи мне, кудесник, любимец богов, Что сбудется в жизни со мною?
Пушкин «Песнь о вещем Олеге».
Что умирает когда рождается и рождается когда умирает помогите разгадать загадку?
Что умирает когда рождается и рождается когда умирает помогите разгадать загадку.
Какие проблемы в главе, с чем согласны и не согласны.
Кто нибудь делал такое?
Тарас бульба с какими словами умирали казаки?
Тарас бульба с какими словами умирали казаки?
Значение слова : умирающий лик?
Значение слова : умирающий лик.
Что такое «умирающий лик» из стихотворения Бальмонта «Камыши»?
Что такое «умирающий лик» из стихотворения Бальмонта «Камыши»?
Почему умирает Базаров?
Почему умирает Базаров?
Какому герою принадлежат приведённые ниже слова?
Какому герою принадлежат приведённые ниже слова?
3)скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?
Установите последовательность основных событий в жизни главной героини пьесы А?
Установите последовательность основных событий в жизни главной героини пьесы А.
Н. Островского «Гроза» Катерины : а) «Тиша * не уезжай!
Ради Бога * не уезжай!
Голубчик * прошу я тебя!
Кабы была у меня своя воля * не пошла бы я к тебе» ; в) «Меня убьет.
Молитесь тогда за меня» ; г) «Мне только проститься с ним * а там.
Здравствуйте, люди!
«Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне:
— Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди».
Максим Горький, «Детство».
Чтоб прослыть авторитетом,
Надо было знать «про это».
Но негласным было вето
На ЭТО.
Как заработать на костюм
Не друзья мужчины моде,
Безразличны к моде вроде…
Но девчонки – лакмус и искус!
Ты не тряпка и не трус,
На сдаёшься матушке-природе.
Затихли музыка и речи,
Окончен бал, погасли свечи
И ушли артисты и статисты.
Встало солнце после ночи,
Пятна смыло, между прочим,
Небо вновь светло и чисто.
Что ж, бывает и такое:
Друг задумает плохое,
Враг решит в беде помочь.
Добродетель волком взвоет…
Суету от мира скроет
Покрывалом тёмным ночь.
И как на грех, нашлись одноклассницы – одна из них, Рая, жила около пляжа: её улица выходила на озеро.
Егор решил освежиться, брёл, привлечённый прохладой, веявшей от воды, и его окликнули:
— Эй, такой молодой – и невесёлый, что нос повесил?
Рая, тонкая в талии, но с полными, налитыми упругостью бёдрами, выгодно отличалась от бледноликих подруг, не пришедших в себя после экзаменов, а еще больше – от предэкзаменационных бдений и ночных зубрёжек. Загар успел покрыть её тело лёгким золотистым флёром.
Ох уж, эта Рая! Откуда в ней столько женственности, неожиданной во вчерашней школьнице? Словно вместе с аттестатом зрелости она ещё какой-то, особый, допуск в жизнь искушенных женщин получила, чувствовала это подспудно и пыталась им поспешно воспользоваться.
Возле Раи, целомудренно скрестив ноги, покрытые белесым пушком, щурилась от ярких солнечных лучей Люба – её подруга – и постоянная спутница. Видимо, так ведётся издревле: броские, вызывающе красивые девушки выбирают себе в наперсницы девиц с заурядной внешностью: довольно миловидное бледное личико Любы покрывали золотистые веснушки, а волосы, реснички и брови были соломенно-рыжеватого оттенка. Да, проигрывала Люба своей подруге заурядной внешностью. Но глаза её отличались живостью, смотрели на белый свет с любопытством, а на Егора – испытывающе: мол, чего от тебя сегодня ожидать?
Не слышно рюмок свадебного звона,
Нет воплей злобы, нет проклятий стона,
Не гложут душу ни отчаянье, ни страх –
Мы с вами разны в мыслях и в мирах.
Это не крушение надежд.
Это вовсе не ошибка в жизни.
Трагедия для снобов и невежд.
Бывает хуже, горше и обидней.
Чудеса в решете
В ожидании чудес
Нос задрал я до небес.
Да никакого чуда
Не было оттуда.
Ёлки – палки, лес густой,
Да грибки – опята!
Я живой и холостой
Вертопрах, ребята…
«Ах, ты всё пела? Это дело!
Так поди-ка, попляши!»
И. А. Крылов, «Стрекоза и Муравей»
«Дистанция огромного размера»
«Я не гос, я не хоз,
Я не член Союза…»
«Стою на росстанях…» («Песняры»)
«Село, значит, наше – Радово,
Дворов, почитай, два ста».
Сергей Есенин, «Анна Снегина».
«…А в сентябре прощай, любовь!»
Жан-Поль Беранже
«Надежды юношей питают…»
«От работы кони дохнут».
(Народная мудрость)
«Водка сила, спорт – могила».
Чёрный юмор атлетов
«Нет любви ни к деревне, ни к городу…» С.А. Есенин
Они друг другу были скучны,
Потом понравились, потом
Съезжались каждый день верхом,
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я),
От делать нечего друзья.
А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»,
глава XIII.
“Finita la comedia”…- сказал я доктору.
М. Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени».
Развязка наступила внезапно: директор вызвал Егора; дымя «Беломором» и пряча глаза, сказал торопливо, с виноватой ноткой в голосе:
— Всё, дружище, пронюхали про тебя. Я ждать не буду, когда меня за задницу возьмут. Получай расчётные и будь здоров. Спасибо за труд. Жму руку и обнимаю. Иди.
Обидно, конечно, было Егору. И, вместе с тем, почувствовал он облегчение: устал он от такой жизни, от постоянной тяжести в руках и теле, от стылой безысходности, рутинной череды бесконечно одинаковых будней, от глупого посёлка, настырной бабы – квартирной хозяйки…
Когда в доме никого не было, собрал Егор свои скудные пожитки и опустевшими огородами подался на автостанцию.
Прощай, обрыдлое селение!
Здравствуй, новая жизнь и новые люди…
3. Какому герою принадлежат приведённые ниже слова?
1) «Ну,
Лексей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди. »
3) «Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?»
1.Поэт был потомком рода Боратынских – шляхтичей, перебравшихся в Россию на исходе 17 века. Своей фамилией он обязан замку Боратынь, расположенному в Польше.
2.Отец Баратынского входил в свиту императора Павла, а его мать была придворной дамой Марии Федоровны. Именно император пожаловал отцу Евгения и его брату обширное поместье с 2000 крепостных, где и появился на свет Евгений.
3.Дядя поэта был итальянцем, поэтому Евгений рано освоил этот иностранный язык. Кроме того, с 8 лет он писал языке французов, принятом в семье, а в пансионе выучил и немецкий.
4.Баратынский, мечтавший о карьере военного, поступил в Пажеский корпус – престижнейшее учебное заведение в империи, где из отпрысков дворянских фамилий делали военачальников.
5.В Пажеском корпусе Евгений сблизился с группой сверстников, создавших хулиганское «Общество мстителей». На четвертый год учебы подростки провернули крупную шалость – украли из стола отца одного из товарищей, отдавшего им ключ, 500 рублей и драгоценную табакерку. Мальчики накупили на добытые деньги сладости и были очень довольны собой, пока об их проделке не узнали и не исключили из корпуса. Для Баратынского это стало ужасным ударом, изменившим всю его жизнь.
6.После исключения из корпуса Баратынский был лишен права занимать государственные должности, кроме позиции простого солдата.
7.Проявив упорство, он поступил рядовым в егерский полк. Для этого он перебрался из родового имения в Петербург, где познакомился с известными литераторами и опубликовал свои первые стихи.
8.Баратынский вместе со своим полком почти 6 лет провел в Финляндии. Друзья пытались добиться присвоения ему офицерского звания, но император регулярно отклонял эти прошения. Только в 25 лет Баратынский наконец получил чин прапорщика и вышел в отставку.
9.Баратынский стал первым российским поэтом, чей сборник стихов имел внутреннее единство и продуманную композицию. Подобные поэтические книги получат распространение в России только в 20 веке.
Детство
– Ага-а, боитесь, шишиги? То-то! А вот скоро один толстый помрет, – эх, и долго ему гнить!
Его останавливали, – он не унимался:
– А ведь и вам надо умирать, на помойных-то ямах недолго проживете!
– Ну, так и умрем, – говорил Вяхирь, – нас в ангелы возьмут…
– Ва-вас? – задыхался от изумления Язёв отец. – Это – вас? В ангелы?
Хохотал и снова дразнил, рассказывая о покойниках разные пакости.
Но иногда этот человек вдруг начинал говорить журчащим, пониженным голосом что-то странное:
– Слушайте-ка, ребятишки, погодите! Вот, третьево дни захоронили одну бабу, узнал я, ребятенки, про нее историю – что же это за баба?
Он очень часто говорил про женщин и всегда – грязно, но было в его рассказах что-то спрашивающее, жалобное, он как бы приглашал нас думать с ним, и мы слушали его внимательно. Говорил он неумело, бестолково, часто перебивая свою речь вопросами, но от его рассказов оставались в памяти какие-то беспокоящие осколки и обломки:
– Спрашивают ее: «Кто поджег?» – «Я подожгла!» – «Как так, дура? Тебя дома не было в тую ночь, ты в больнице лежала!» – «Я подожгла!» Это она – зачем же? Ух, не дай господь бессонницу…
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола:
– Я – домой, а то мамка бояться будет. Кто со мной?
Уходили все; Язь провожал нас до ограды, запирал ворота и, прижав к решетке темное костлявое лицо, глухо говорил:
Мы тоже кричали ему – прощай! Всегда неловко было оставлять его на кладбище. Кострома сказал однажды, оглянувшись назад:
– Вот, проснемся завтра, а он – помер.
– Язю хуже всех жить, – часто говорил Чурка, а Вяхирь всегда возражал:
– Нам вовсе не плохо…
И на мой взгляд, нам жилось не плохо, – мне эта уличная, независимая жизнь очень нравилась, и нравились товарищи, они возбуждали у меня какое-то большое чувство, всегда беспокойно хотелось сделать что-нибудь хорошее для них.
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно было мне ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, Басни Крылова в переплете и еще книжку без переплета, с непонятным титулом – «Фата-Моргана», дали мне также похвальный лист. Когда я принес эти подарки домой, дед очень обрадовался, растрогался и заявил, что всё это нужно беречь и что он запрет книги в укладку себе. Бабушка уже несколько дней лежала больная, у нее не было денег, дед охал и взвизгивал:
– Опиваете вы меня, объедаете до костей, эх вы-и…
Я отнес книги в лавочку, продал их за пятьдесят пять копеек, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями и тогда же вручил деду. Он бережно спрятал бумагу, не развернув ее и не заметив моего озорства.
Разделавшись со школой, я снова зажил на улице, теперь стало еще лучше, – весна была в разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы всей компанией с утра уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и еще более близкие друг другу.
Но эта жизнь продолжалась недолго – вотчиму отказали от должности, он снова куда-то исчез, мать, с маленьким братом Николаем, переселилась к деду, и на меня была возложена обязанность няньки, – бабушка ушла в город и жила там в доме богатого купца, вышивая покров на плащаницу.
Немая, высохшая мать едва передвигала ноги, глядя на всё страшными глазами, брат был золотушный, с язвами на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.
Внимательно ощупав его, дед сказал:
– Кормить бы надобно его хорошенько, да не хватает у меня кормов-то на всех вас…
Мать, сидя в углу на постели, хрипло вздохнула:
– Тому – немного, этому – немного, и выходит много…
Он махнул рукой и обратился ко мне:
– Держать Николая надо на воле, на солнышке, в песке…
Я натаскал мешком чистого сухого песку, сложил его кучей на припеке под окном и зарывал брата по шею, как было указано дедушкой. Мальчику нравилось сидеть в песке, он сладко жмурился и светил мне необыкновенными глазами – без белков, только одни голубые зрачки, окруженные светлым колечком.
Я сразу и крепко привязался к брату, мне казалось, что он понимает всё, о чем думаю я, лежа рядом с ним на песке под окном, откуда ползет к нам скрипучий голос деда:
– Умереть – не велика мудрость, ты бы вот жить умела!
Мать затяжно кашляет…
Высвободив ручки, мальчик тянется ко мне, покачивая белой головенкой; волосы у него редкие, отливают сединой, а личико старенькое, мудрое.
Если близко к нам подходит курица, кошка – Коля долго присматривается к ним, потом смотрит на меня и чуть заметно улыбается, – меня смущает эта улыбка – не чувствует ли брат, что мне скучно с ним и хочется убежать на улицу, оставив его?
Двор – маленький, тесный и сорный, от ворот идут построенные из горбушин сарайчики, дровяники и погреба, потом они загибаются, заканчиваясь баней. Крыши сплошь завалены обломками лодок, поленьями дров, досками, сырою щепой – всё это мещане выловили из Оки во время ледохода и половодья. И весь двор неприглядно завален грудами разного дерева; насыщенное водою, оно преет на солнце, распространяя запах гнили.
Рядом – бойня мелкого скота, почти каждое утро там мычали телята, блеяли бараны, кровью пахнет так густо, что иногда мне казалось – этот запах колеблется в пыльном воздухе прозрачно-багровой сеткой…
Когда мычали животные, оглушаемые ударом топора – обухом между рогов, – Коля прищуривал глаза и, надувая губы, должно быть, хотел повторить звук, но только выдувал воздух:
В полдень дед, высунув голову из окна, кричал:
Он сам кормил ребенка, держа его на коленях у себя, – пожует картофеля, хлеба и кривым пальцем сунет в ротик Коли, пачкая тонкие его губы и остренький подбородок. Покормив немного, дед приподнимал рубашонку мальчика, тыкал пальцем в его вздутый животик и вслух соображал:
– Будет, что ли? Али еще дать?
Из темного угла около двери раздавался голос матери:
– Видите же вы – он тянется за хлебом!
– Ребенок глуп! Он не может знать, сколько надо ему съесть…
И снова совал в рот Коли жвачку. Смотреть на это кормление мне было стыдно до боли, внизу горла меня душило и тошнило.
– Ну, ладно! – говорил наконец дед. – На-ко, отнеси его матери.
Я брал Колю – он стонал и тянулся к столу. Встречу мне, хрипя, поднималась мать, протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями.
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча лежит в углу и умирает. Что она умирала – это я, конечно, чувствовал, знал, да и дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал теплый, как овчина, жирный запах гнили.
Дедова кровать стояла в переднем углу, почти под образами, он ложился головою к ним и окошку, – ложился и долго ворчал в темноте:
– Вот – пришло время умирать. С какой рожей пред богом встанем? Что скажем? А ведь весь век суетились, чего-то делали… До чего дошли.
Я спал между печью и окном, на полу, мне было коротко, ноги я засовывал в подпечек, их щекотали тараканы. Этот угол доставил мне немало злых удовольствий, – дед, стряпая, постоянно выбивал стекла в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.
Однажды, когда у него что-то перекипело в горшке, он заторопился и так рванул ухватом, что вышиб перекладину рамы, оба стекла, опрокинул горшок на шестке и разбил его. Это так огорчило старика, что он сел на пол и заплакал.
– Бес проклятый, – пилой надо было отпилить, пило-ой! Из концов-то скалки вышли бы, продать бы их можно, дьяволово семя!
Махая руками, он выбежал в сени, а мать сказала:
Умерла она в августе, в воскресенье, около полудня. Вотчим только что воротился из своей поездки и снова где-то служил, бабушка с Колей уже перебралась к нему, на чистенькую квартирку около вокзала, туда же на днях должны были перевезти и мать.
Утром, в день смерти, она сказала мне тихо, но более ясным и легким голосом, чем всегда:
– Сходи к Евгению Васильевичу, скажи – прошу его прийти!
Приподнялась на постели, упираясь рукою в стену, и села, добавив:
Мне показалось, что она улыбается и что-то новое светилось в ее глазах. Вотчим был у обедни, бабушка послала меня за табаком к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось, пришлось ждать, пока будочница натерла табаку, потом отнести его бабушке.
Когда я воротился к деду, мать сидела за столом, одетая в чистое сиреневое платье, красиво причесанная, важная по-прежнему.
– Тебе стало лучше? – спросил я, оробев почему-то.
Жутко глядя на меня, она сказала:
– Поди сюда! Ты где шлялся, а?
Встав со стула, она медленно передвинулась в свой угол, легла на постель и стала вытирать платком вспотевшее лицо. Рука ее двигалась неверно, дважды упала мимо лица на подушку и провела платком по ней.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
Неизмеримо долго стоял я с чашкой в руке у постели матери, глядя, как застывает, сереет ее лицо.
Вошел дед, я сказал ему:
Он заглянул на постель.
Ушел к печи и стал вынимать пирог, оглушительно гремя заслоном и противнем. Я смотрел на него, зная, что мать умерла, ожидая, когда он поймет это.
Пришел вотчим в парусиновом пиджаке, в белой фуражке. Бесшумно взял стул, понес его к постели матери и вдруг, ударив стулом о пол, крикнул громко, как медная труба:
– Да она умерла, смотрите…
Дед, вытаращив глаза, тихонько двигался от печи с заслоном в руке, спотыкаясь, как слепой.
Когда гроб матери засыпали сухим песком и бабушка, как слепая, пошла куда-то среди могил, она наткнулась на крест и разбила себе лицо. Язёв отец отвел ее в сторожку, и, пока она умывалась, он тихонько говорил мне утешительные слова:
– Ах ты, – не дай бог бессонницу, чего ты, а? Уж это – такое дело… Верно я говорю, бабушка? И богату и просту – всем дорога к погосту, – так ли, бабушка?
Взглянув в окно, он вдруг выскочил из сторожки, но тотчас же вернулся вместе с Вяхирем, сияющий, веселый.
– Ты гляди-ко, – сказал он, протягивая мне сломанную шпору, – гляди, какая вещь! Это мы с Вяхирем тебе дарим. Гляди – колесико, а? Не иначе – казак носил да потерял… Я хотел купить у Вяхиря штучку эту, семишник давал…
– Что ты врешь! – тихо, но сердито сказал Вяхирь, а Язёв отец, прыгая предо мною, подмигивал на него и говорил:
– Вяхирь-то, а? Строгий! Ну – не я, он дарит это тебе, он…
Бабушка умылась, закутала платком вспухшее, синее лицо и позвала меня домой, – я отказался, зная, что там, на поминках, будут пить водку и, наверное, поссорятся. Дядя Михаил еще в церкви вздыхал, говоря Якову:
Вяхирь старался рассмешить меня: нацепил шпору на подбородок и доставал репеек языком, а Язёв отец нарочито громко хохотал, вскрикивая:
– Гляди, ты гляди, чего он делает! – Но видя, что всё это не веселит меня, он сказал серьезно: – Ну – буде, очнись-ка! Все умрем, даже птица умирает. Вот что: я те материну могилу дерном обложу – хошь? Вот сейчас пойдем в поле, – ты, Вяхирь, я; Санька мой с нами; нарежем дерна и так устроим могилу – лучше нельзя!
Мне понравилось это, и мы пошли в поле.
Через несколько дней после похорон матери дед сказал мне:
– Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди…