нереиды мои нереиды вам рыданья еда и питье дочерям средиземной обиды состраданье обидно мое размер
Осип Мандельштам поэт Средиземноморья
Слово «средиземный» появляется в стихе Мандельштама в 1914 г.:
Как средиземный краб или звезда морская,
Был выброшен водой последний материк,
К широкой Азии, к Америке привык,
Слабеет океан, Европу омывая.
Тогда же между 1914-м и 1915-м годами краб появляется у Блока в конце поэмы «Соловьиный сад»:
И оттуда, где серые спруты
Покачнулись в лазурной щели,
Закарабкался краб всполохнутый
И присел на песчаной мели.
Можно подумать, что это тот же самый краб, только у Блока краб не для сравнения, он действующий персонаж:
Я подвинулся – он приподнялся,
Широко разевая клешни,
И сейчас же с другим повстречался,
Подрались и пропали они.
Такая драка крабов вполне в духе Мандельштама, ибо в его стихотворении начало мировой войны.
Кровный интерес к морской фауне был свойствен Мандельштаму всю жизнь. Уже в стихотворении 1909 г. «тёмная звериная душа»
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывёт дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
И более чем через четверть века, в 1937 г.:
Вспоминается дельфин, который спас легендарного поэта Ариона, но это и настоящие дельфины в настоящем море. Мандельштама всегда влекли и другие обитатели моря:
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.
Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.
Чуя грядущие казни, от рёва событий мятежных
Я убежал к нереидам на Чёрное море.
Конечно, одну из этих нереид видел Пушкин «среди зелёных волн, лобзающих Тавриду». Но у Мандельштама эти нереиды выдадут своё происхождение на шесть лет позже, в самый трагический период его жизни:
Нереиды мои, нереиды,
Вам рыданья – еда и питьё,
Дочерям средиземной обиды
Состраданье обидно моё.
Чёрное море у Мандельштама бывает разное. Иногда оно действительно чёрное:
Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.
Но, вообще, и это Чёрное море не то, что Чёрное море, скажем, у Багрицкого:
Ай, Чёрное море,
Хорошее море.
С Чёрного моря у Мандельштама начинается Средиземное:
И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Нельзя не заметить, что имя «Гомер» заключает в себе «море», но одним этим созвучием их единение не исчерпывается. Имя «Гомер» заключает в себе нечто большее:
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера.
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
«Равноденствие» написано в том же году, что и «Европа», уподобляющаяся «средиземному крабу». «Бессонница. Гомер. Тугие паруса» примерно годом позже, но все три стихотворения принадлежат одному периоду, и определяет их мера, созвучная с морем, со Средиземным морем. Море витийствует потому, что оно предшествует Гомеру. Поэзия предшествует природе. А на похоронах лютеранина, где господствует культура как приличие ( т. 3, с.399), «витийствовать не надо». Там разве что, как у Тютчева, «учёною, пристойной речью толпа различно занята».
Раннее творчество Мандельштама, означенное «Камнем», во всём подразумевает меру. Отсюда насторожённое: «Не говорите мне о вечности – я не могу её вместить». И ещё более резкое:
И Батюшкова мне противна спесь:
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
Мандельштаму дорог «искренний пиэтет к трём измерениям пространства» (т.1, с. 179), и этот пиэтет обращён против символизма с его культом безмерности. Символизм был русским дионисийством, вдохновенным певцом и знатоком которого был Вячеслав Иванов, а Мандельштам, не чуждый влияниям Вячеслава Иванова, весь привержен аполлоновскому началу; примечательно, что и первые стихи его напечатаны в журнале «Аполлон».
Выдающийся лингвист двадцатого века, проникновенный исследователь и последователь символизма Э.А.Макаев говорил на чествовании А.Ф.Лосева в 1976 г., что вся лирика Блока ушла корнями в землю греческой драмы, то есть, в дионисийство (см. В.В.Бибихин. «Алексей Фёдорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев». М, 2004, с. 263). По свидетельству Э.Герштейн, Мандельштам называл самым гениальным стихотворением Блока дионисийское:
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
Мандельштам отвечает на это по-своему, и в его ответе присутствует элемент поэтической полемики:
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Такова творческая возможность, но она подкреплена и одновременно опровергнута трагическим отсылом к Маяковскому:
Но разбит твой позвоночник,
Мой прекрасный жалкий век.
Этот позвоночник был неотделим от волны (ясно, какого моря):
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна,
И невидимым играет
Позвоночником волна.
Угадывается тот же звукоряд «море-мера»:
Это век волну колышет
Человеческой тоской
И в траве гадюка дышит
Мерой века золотой.
Вспоминается Иван Коневской, «воинственный молодой монах раннего символизма», как сказал о нём Мандельштам (т.2, с. 388):
Я ваш, я ваш родич, священные гады!
Влеком на неведомый юг,
Вперяю я взор в водяные громады
И вижу морской полукруг.
«О, Европа, новая Эллада!» – воскликнет Мандельштам в 1916 г. В таком контексте раскрывается истинный смысл его высказывания: «Русский язык – язык эллинистический. В силу целого ряда исторических условий живые силы эллинской культуры, уступив Запад эллинским влияниям и надолго загощиваясь в бездетной Византии, устремились в лоно русской речи, сообщив ей самоуверенную тайну свободного воплощения, и поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью» (т. 1, с. 220). Потому и себя Мандельштам назовёт «последним христианско-эллинским поэтом в России» (Н.Я.Мандельштам. Воспоминания, М, 1989, с. 241).
Но Эллада в творчестве Мандельштама неотделима от дионисова действа, от эллинской трагедии: «Я вспомнил картину пушкинских похорон, чтобы вызвать в вашей памяти образ ночного Солнца, образ поздней греческой трагедии, созданный Еврипидом, видение несчастной Федры» (т. 1, с. 201).
Соединение аполлоновской гармонии и дионисийского разрушительно-творческого экстаза совершается в лоне Средиземноморья, где только и возможен синтез несовместимого. Жертвенный пантеизма греческой трагедии сочетается с пророческим персонализмом Ветхого Завета в христианстве, но такой синтез не может не быть трагическим:
Эта ночь непоправима,
А у вас ещё светло.
У ворот Ерусалима
Солнце чёрное взошло.
Мы любим всё: парижских улиц ад
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далёкий аромат
И Кельна мощные громады. (т.2, с. 253)
(Собственно, у Блока «мы помним всё» и громады и него дымные, но смысл цитаты от этого не меняется). Здесь уже завязывается узел, в котором будущая гибель Мандельштама.
Через тринадцать лет после его гибели появится философский труд Альбера Камю «Бунтующий человек», в котором читаем: «Глубочайший конфликт нашего века состоит, быть может, не столько в противоречии между немецкими историческими теориями и христианской политикой, которые с известной точки зрения действуют заодно, сколько в несовместимости германских грёз со средиземноморской традицией. » (Альбер Камю. «Бунтующий человек», М.1990, с. 351). Этому предшествует у Камю мысль, не менее важная: «Историческая диалектика, например, не может до бесконечности стремиться к неведомой ценности. Гераклит, открыватель становления, положил, однако, предел этой вечной текучести. Его символизировала Немезида, богиня меры, преследующая всякую безмерность (Альбер Камю, там же, с. 349).
Камю не очень убедительно противопоставляет средиземноморскую традицию христианству, но вместе с тем поражает совпадение его мысли с целой линией в творчестве Мандельштама. По существу, Мандельштам утверждает то же самое, когда более, чем за четверть века до Камю говорит: «Есть ценностей незыблемая ск;ла над скучными ошибками веков». Такая перекличка мыслей примечательнее явного цитирования, о котором здесь не может быть речи. У Камю и у Мандельштама проявляется одна и та же тенденция, вернее, сама сущность европейской культуры.
Примерно то же самое пишет и Готфрид Бенн в своём эссе «Искусство и третий рейх». Немецкий поэт упоминает восходящую к 1932 г. попытку создать Средиземноморскую Академию, где сочетались бы загадки этрусков, ясные столетия античности, мавританская неисчерпаемость, блеск Венеции, мраморные ливни Флоренции. Готфрид Бенн противопоставляет эту попытку тоталитарному режиму в Германии, и, действительно, прогерманское правительство Виши сместит Поля Валери, возглавлявшего средиземноморский центр в Ницце, а Мандельштам, арестованный в 1934 г., скажет следователю, что больше всего ему ненавистен фашизм (Н.Я.Мандельштам. Воспоминания, М, 1989, с. 75).
И у Мандельштама в стихах тридцатых годов выстраивается то, что Готфрид Бенн не назвал бы иначе как средиземноморской академией. В стихотворении «Ариост» точнейшая характеристика русского Средиземноморья, если можно так выразиться:
На языке цикад пленительная смесь
Из грусти пушкинской и средиземной спеси.
И здесь же на уровне поэтического слова совпадение и расхождение с дионисийским экстремизмом Маяковского:
Мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу –
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу.
У Мандельштама то же самое лазорье по-аполлоновски:
Любезный Ариост, быть может, век пройдёт –
В одно широкое и братское лазорье
Сольём свою лазурь и наше черноморье.
Перед лицом, вернее, перед безличностью надвигающегося конца даже мера приобретает зловещий смысл в духе эпохи:
Ещё мы жизнью полны в высшей мере.
А в стихотворении «Рим», где «итальянские чернорубашечники, мертвых цезарей злые щенки»:
Мощь свободная и мера львиная
В усыпленьи и в рабстве молчит.
Звукоряд завершается трагически:
А флейтист не узнает покоя:
Ему кажется, что он один,
Что когда-то он море родное
Из сиреневых вылепил глин.
Вслед за ним мы его не повторим
Комья глины в ладонях моря,
И когда я наполнился морем –
Мором стала мне мера моя.
И всё-таки в этих поздних, почти последних стихах брезжит катарсис, без которого и трагедия не трагедия:
Это море легко на помине
В осчастливленной обжигом глине,
И сосуда студёная власть
Раскололась на море и страсть.
В 1937 г. почти через четверть века опять возвращается равноденствие, правда, уже не гомеровское:
И свои-то мне губы не любы –
И убийство на том же корню –
И невольно на убыль, на убыль
Равноденствие флейты коплю.
Нереиды мои, нереиды
Нереиды мои, нереиды,
Вам рыданья — еда и питьё,
Дочерям средиземной обиды
Состраданье обидно моё.
Статьи раздела литература
Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».
Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.
Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.
Электронная почта проекта: stream@team.culture.ru
Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».
В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».
Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.
Нереиды мои нереиды вам рыданья еда и питье дочерям средиземной обиды состраданье обидно мое размер
Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да видно нельзя никак…
Как бык шестикрылый и грозный,
Здесь людям является труд
И, кровью набухнув венозной,
Предзимние розы цветут…
Ты розу Гафиза колышешь
И нянчишь зверушек-детей,
Плечьми осьмигранными дышишь
Мужицких бычачьих церквей.
Окрашена охрою хриплой,
Ты вся далеко за горой,
А здесь лишь картинка налипла
Из чайного блюдца с водой.
Ты красок себе пожелала —
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.
Страна москательных пожаров
И мертвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.
Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.
И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.
Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы — кузнечные клещи
И каждое слово — скоба…
26 окт. — 16 ноября 1930.
Ax, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.
И почему-то мне начало утро армянское сниться;
Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица,
Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,
Из очага вынимает лавашные влажные шкурки…
Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?
Ах, Эривань, Эривань! Не город — орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.
Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время свое заморозил и крови горячей не пролил.
Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо,
Я не хочу твоего замороженного винограда!
Закутав рот, как влажную розу,
Держа в руках осьмигранные соты,
Все утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слезы.
И отвернулась со стыдом и скорбью
От городов бородатых востока;
И вот лежишь на москательном ложе
И с тебя снимают посмертную маску.
Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,
В самую гущу его целлулоидных терний
Смело, до хруста, ее погрузи. Добудем розу без ножниц.
Но смотри, чтобы он не осыпался сразу —
Розовый мусор — муслин — лепесток соломоновый —
И для шербета негодный дичок, не дающий ни масла, ни запаха.
Орущих камней государство —
Хриплые горы к оружью зовущая —
К трубам серебряным Азии вечно летящая —
Солнца персидские деньги щедро раздаривающая —
Не развалины — нет, — но порубка могучего циркульного леса,
Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,
Рулоны каменного сукна на капителях, как товар из языческой разграбленной лавки,
Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов
И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.
Холодно розе в снегу:
На Севане снег в три аршина…
Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,
Сытых форелей усатые морды
Несут полицейскую службу
На известковом дне.
А в Эривани и в Эчмиадзине
Весь воздух выпила огромная гора,
Ее бы приманить какой-то окариной
Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.
Снега, снега, снега на рисовой бумаге,
Гора плывет к губам.
О порфирные цокая граниты,
Спотыкается крестьянская лошадка,
Забираясь на лысый цоколь
Государственного звонкого камня.
А за нею с узелками сыра,
Еле дух переводя, бегут курдины,
Примирившие дьявола и Бога,
Каждому воздавши половину…
Какая роскошь в нищенском селенье —
Волосяная музыка воды!
Что это? пряжа? звук? предупрежденье?
Чур-чур меня! Далеко ль до беды!
И в лабиринте влажного распева
Такая душная стрекочет мгла,
Как будто в гости водяная дева
К часовщику подземному пришла.
24 ноября 1930. Тифлис.
Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну прищурясь
На дорожный шатер Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.
Лазурь да глина, глина да лазурь,
Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,
Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,
Над книгой звонких глин, над книжною землей,
Рыдание безумных Аонид.
Сомнения относительно непросвещенности Мандельштама укрепляются, если вспомнить одну строку из его ст-ния «Я изучил науку расставанья…», написанного за полтора года до «Ласточки»:
И женский плач мешался с пеньем муз.
Спустя полтора года после написания строк с «рыданьем Аонид» Мандельштам заключает договор с Госиздатом на издание сборника «Аониды» (но это свидетельствует лишь о том, что к этому времени М. уже вполне усвоил значение слова, в противном случае придется утверждать, что вновь победила фонетика).
Следует добавить, что в литературной жизни конца 18 века весьма значительным явлением было издание трех томов «Аонид, или Собрания разных новых стихотворений» (1796 – 1799), редактором и одним из авторов которых наряду с Державиным, Дмитриевым, Херасковым и т.д. был Карамзин.
Безусловна уже отмеченная связь мандельштамовских Аонид со ст-нием Е. Боратынского «Когда твой голос, о поэт…» (1843):
Кого закат могучих дней
Во глубине сердечной тронет?
Кто в отзыв гибели твоей
Стесненной грудию восстонет,
И тихий гроб твой посетит,
И над умолкшей Аонидой
Рыдая, пепел твой почтит
Нелицемерной панихидой…
Никто! – но сложится певцу
Канон намеднишним Зоилом,
Уже кадящим мертвецу,
Чтобы живых задеть кадилом.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
В ст-нии «Нереиды мои, нереиды. » (1937) Аонид вытесняют собой нереиды:
Нереиды мои, нереиды,
Вам рыданья ― еда и питье,
Дочерям средиземной обиды
Состраданье обидно мое.
Замещение вполне сообразное и к тому же подкрепленное рифмой (Аониды-нереиды), имеющей свое литературное происхождение.
Ср. у И. Анненского в трагедии «Меланиппа-философ» (1901)
Серебристой вереницей
Там клубились нереиды,
Мягко плыли аониды,
Кто со свитком, кто с цевницей,
И с сияющей царицей
Шел властитель Эолиды.
Брожение темы начинается в раннем ст-нии М. «Айя-София»(1912):
И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.
Ср. в ст-нии «Есть женщины сырой земле родные. » (1937):
Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их ― гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших ― их призванье.
Надо отметить, что и в том, и в другом ст-нии к «рыданью» отнесен эпитет «гулкое», еще раз М. воспользуется этим в переводе ст-ния М. Бартеля «Жалоба девушки»:
Ярость полчищ миллионных,
Гул рыданий миллионных,
Миллионам — скрип ярма.
«Аонида» Боратынского (к тому же «умолкшая»), зарифмованная с «панихидой», начинает нести дополнительную смысловую нагрузку, все теснее связывая этот образ со смертью. Влияние этого ст-ния и, в частности, этой рифмы, возможно, испытал на себе И. Анненский. Ср. в ст-нии «Зимний сон»:
День и ночь пойдут Давиды,
Да священники в енотах,
Да рыданье панихиды
В позументах и камлотах.
Не без влияния Анненского (или Боратынского) «рыданье панихид» появилось у Г. Иванова в цикле «Складень» (1915):
Как странно! Сердце не болит.
Оно спокойно биться может!
Заупокойных панихид
Его рыданья не тревожат.
А также у Г. Адамовича в «Элегиях» (1916):
Послушай, — радостное пенье
Уже глушат рыданья панихид,
И каждый день несет паденье,
И каждый миг нам гибелью грозит.
Сочетание «рыданье панихиды», опосредованное рифмовкой Боратынского (Аонидой – панихидой), вполне могло оказаться сигнальным и для конструирования Мандельштамом «рыданья Аонид».
Нежнее нежного (сборник)
«Не сравнивай: живущий несравним…»
Не сравнивай: живущий несравним.
С каким-то ласковым испугом
Я согласился с равенством равнин,
И неба круг мне был недугом.
Я обращался к воздуху-слуге,
Ждал от него услуги или вести,
И собирался в путь, и плавал по дуге
Неначинающихся путешествий…
Где больше неба мне – там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.
Где лягушки фонтанов, расквакавшись
И разбрызгавшись, больше не спят —
И, однажды проснувшись, расплакавшись,
Во всю мочь своих глоток и раковин
Город, любящий сильным поддакивать,
Земноводной водою кропят, —
Древность легкая, летняя, наглая,
С жадным взглядом и плоской ступней,
Словно мост ненарушенный Ангела
В плоскоступьи над желтой водой, —
Голубой, онелепленный, пепельный,
В барабанном наросте домов,
Город, ласточкой купола лепленный
Из проулков и из сквозняков, —
Превратили в убийства питомник
Вы – коричневой крови наемники —
Италийские чернорубашечники —
Мертвых цезарей злые щенки…
Все твои, Микель-Анджело, сироты,
Облеченные в камень и стыд:
Ночь, сырая от слез, и невинный,
Молодой, легконогий Давид,
И постель, на которой несдвинутый
Моисей водопадом лежит, —
Мощь свободная и мера львиная
В усыпленьи и в рабстве молчит.
И морщинистых лестниц уступки
В площадь льющихся лестничных рек, —
Чтоб звучали шаги как поступки,
Поднял медленный Рим-человек,
А не для искалеченных нег,
Как морские ленивые губки.
Ямы Форума заново вырыты,
И открыты ворота для Ирода —
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.
«Чтоб, приятель и ветра и капель…»
Чтоб, приятель и ветра и капель,
Сохранил их песчаник внутри,
Нацарапали множество цапель
И бутылок в бутылках цари.
Украшался отборной собачиной
Египтян государственный стыд,
Мертвецов наделял всякой всячиной
И торчит пустячком пирамид.
То ли дело любимец мой кровный,
Утешительно-грешный певец,
Еще слышен твой скрежет зубовный,
Беззаботного праха истец.
Размотавший на два завещанья
Слабовольных имуществ клубок
И в прощаньи отдав, в верещаньи
Мир, который как череп глубок, —
Рядом с готикой жил озоруючи
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.
Он разбойник небесного клира,
Рядом с ним не зазорно сидеть —
И пред самой кончиною мира
Будут жаворонки звенеть…
«Гончарами велик остров синий…»
Это море легко на помине
В осчастливленной обжигом глине,
И сосуда студеная власть
Раскололась на море и глаз.
Ты отдай мне мое, остров синий,
Крит летучий, отдай мне мой труд
И сосцами текучей богини
Воскорми обожженный сосуд…
Это было и пелось, синея,
Много задолго до Одиссея,
До того, как еду и питье
Называли «моя» и «мое».
Выздоравливай же, излучайся,
Волоокого неба звезда,
И летучая рыба – случайность,
И вода, говорящая «да».
«Длинной жажды должник виноватый…»
Длинной жажды должник виноватый,
Мудрый сводник вина и воды:
На боках твоих пляшут козлята
И под музыку зреют плоды.
Флейты свищут, клянутся и злятся,
Что беда на твоем ободу
Черно-красном – и некому взяться
За тебя, чтоб поправить беду.
«О, как же я хочу…»
О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
А ты в кругу лучись —
Другого счастья нет —
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
А я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шепотом лучу
Тебя, дитя, вручу.
«Нереиды мои, нереиды…»
Нереиды мои, нереиды!
Вам рыданья – еда и питье,
Дочерям средиземной обиды
Состраданье обидно мое.
«Флейты греческой тэта и йота…»
Флейты греческой тэта и йота —
Словно ей не хватало молвы, —
Неизваянная, без отчета,
Зрела, маялась, шла через рвы…
И ее невозможно покинуть,
Стиснув зубы, ее не унять,
И в слова языком не продвинуть,
И губами ее не разнять…
А флейтист не узнает покоя:
Ему кажется, что он один,
Что когда-то он море родное
Из сиреневых вылепил глин…
Звонким шепотом честолюбивых,
Вспоминающих шепотом губ
Он торопится быть бережливым,
Емлет звуки – опрятен и скуп…
Вслед за ним мы его не повторим,
Комья глины в ладонях моря,
И когда я наполнился морем —
Мором стала мне мера моя…
И свои-то мне губы не любы —
И убийство на том же корню —
И невольно на убыль, на убыль
Равноденствие флейты клоню…
«Как по улицам Киева-Вия…»
Как по улицам Киева-Вия
Ищет мужа не знаю чья жинка,
И на щеки ее восковые
Ни одна не скатилась слезинка.
Не гадают цыганочки кралям,
Не играют в Купеческом скрипки,
На Крещатике лошади пали,
Пахнут смертью господские Липки.
Уходили с последним трамваем
Прямо за# город красноармейцы,
И шинель прокричала сырая:
«Мы вернемся еще – разумейте…»
«Я к губам подношу эту зелень…»
Я к губам подношу эту зелень —
Эту клейкую клятву листов,
Эту клятвопреступную землю:
Мать подснежников, кленов, дубков.
Погляди, как я крепну и слепну,
Подчиняясь смиренным корням,
И не слишком ли великолепно
От гремучего парка глазам?
А квакуши, как шарики ртути,
Голосами сцепляются в шар,
И становятся ветками прутья
И молочною выдумкой пар.
«Клейкой клятвой липнут почки…»
Клейкой клятвой липнут почки,
Вот звезда скатилась —
Это мать сказала дочке,
Чтоб не торопилась.
– Подожди, – шепнула внятно
Неба половина,
И ответил шелест скатный:
– Мне бы только сына…
Стану я совсем другою
Жизнью величаться.
Будет зыбка под ногою
Легкою качаться.
Будет муж, прямой и дикий,
Кротким и послушным,
Без него, как в черной книге,
Страшно в мире душном…
Подмигнув, на полуслове
Запнулась зарница.
Старший брат нахмурил брови.
Жалится сестрица.
Ветер бархатный, крыластый
Дует в дудку тоже, —
Чтобы мальчик был лобастый,
На двоих похожий.
Спросит гром своих знакомых:
– Вы, грома́, видали,
Чтобы липу до черемух
Замуж выдавали?
Да из свежих одиночеств
Леса – крики пташьи:
Свахи-птицы свищут почесть
Льстивую Наташе.
И к губам такие липнут
Клятвы, что, по чести,
В конском топоте погибнуть
Мчатся очи вместе.
Все ее торопят часто:
– Ясная Наташа,
Выходи, за наше счастье,
За здоровье наше!
«На меня нацелилась груша да черемуха…»
На меня нацелилась груша да черемуха —
Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.
Кисти вместе с звездами, звезды вместе
с кистями, —
Что за двоевластье там? В чьем соцветьи
истина?
С цвету ли, с размаха ли – бьет
воздушно-целыми
В воздух, убиваемый кистенями белыми.
И двойного запаха сладость неуживчива:
Борется и тянется – смешана, обрывчива.
«К пустой земле невольно припадая…»
К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет – чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода
Для нас – праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.
Есть женщины, сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.
И ласки требовать у них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,
А послезавтра – только очертанье…
Что было – поступь – станет недоступно…
Цветы бессмертны. Небо целокупно.
И всё, что будет, – только обещанье.