не знаю меня мама собирала

Парень с гитарой по полю бродил,
случайно на мину он угодил.
Долго гитара стонала и пела:
не хрен по полю шататься без дела!

Дети играли в Сашу Ульянова:
бомбу кидали в «Чайку» Романова.

Маленький Рома на крыше гулял.
Кончилась крыша, и Рома упал.
В воздухе сделал красивое сальто…
Долго его соскребали с асфальта.

Дети в подвале играли в роддом:
с трудом перенес аборт управдом.

Мальчик Алёша варил холодец…
По полу ползал безногий отец.

Мальчик Сережа нашёл пистолет…
Долго у стенки корячился дед.

Дети в разбойников в парке играли,
метко в прохожих дротик кидали.
Не повезло октябренку Тарасу…
Кошки всю ночь ели свежее мясо.

Маленький Додик спускался к реке.
Видит, чекисты бегут налегке.
Выстрелы, крики, трупы везде…
Додик наган свой припрятал в гнезде.

Дочка просила у мамы конфетку.
Мама сказала: «Сунь пальчик в розетку…»
Быстро обуглились детские кости.
Долго смеялись над шуткою гости.

Мальчик Валера верёвку нашёл,
с этой веревкой он в школу пришёл…
Долго смеялись на педсовете,
как лысый директор висел в туалете!

Маленький Гриша на крыше сидел,
солнечный луч ему голову грел.
Треснули доски. Хрустнули кости…
Нет, не поедет он к бабушке в гости!

Старенький дед пошел в туалет,
который такой же был старый, как дед.
Треснули доски, чвякнула бездна…
Ясно, что деда спасти бесполезно.

Дети на стройке в индейцев играли,
в крановщика из рогатки стреляли.
С громом упала плита на плиту:
больше никто не найдет Вениту!

Маша в лесу собирала малину
и наступила на ржавую мину…
Долго я буду видеть во сне
ее голубые глаза на сосне!

Мальчик встал на табуретку,
сунул пальчики в розетку.
Жареным мясом запахло в квартире…
Завтра ему было б ровно четыре.

Мальчик Мишаня мину нашел,
взял ее в сумку, в автобус зашел.
Люди на мальчика глянули косо…
Дальше поехали только колеса.

Маленький Сема на лифте катался.
Все хорошо бы, да лифт оборвался…
Роется мама в куче костей:
– Где же кроссовки за тыщу рублей?!

Маленький Стасик по стройке гулял.
Тихо к нему каток подъезжал…
Долго рыдала над Стасиком мать,
пытаясь в рулончик сына скатать.

Два землекопа мину нашли.
Что с нею делать, не знали они…
Чётко сработал взрывной механизм:
Чей-то на ветке повис организм!

Папочка весь самолет обошел,
сына Семена нигде не нашел.
Мама спешит успокоить супруга:
«Выпал, наверное, он над Калугой…»

Маленький Петя на травке лежал.
Миша нечаянно с крыши упал…
Не разобрались родители в морге:
где же чьи руки, и где же чьи ноги?!

Мальчик Савелий на санках катался,
с горки высокой бесстрашно спускался…
На тормоз не стал нажимать Апанас:
мыть все равно собирался КамАЗ!

Едет Ваня на машине
весь размазанный по шине.

Осень настала. Пожухла трава.
Мальчик чахоточный рубит дрова.
С хрустом железо в ногу вошло…
Вместе с ногою детство ушло.

Источник

«Умирала тихо, только жалобно звала: „Мама“»: как жили дети «врагов народа» в СССР

В нашем новом материале из серии о советских беспризорниках и сиротах мы рассказываем о том, как жилось детям, чьих отцов и матерей признали «врагами народа» во времена Большого террора.

«Собирайтесь сами и собирайте ребенка. Вы арестованы»

Подростков, которым было больше 15 лет, проверяли на «степень социальной опасности». Тех, кого признавали способными к антисоветским действиям, вносили в особый список: их помещали в лагеря, исправительно-трудовые колонии или детские дома особого режима. Беспризорников в возрасте от 3 до 15 лет запрещалось размещать в детдомах приморских, пограничных и крупных городов (Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Минске), а также отдавать на патронатное воспитание в крестьянские и рабочие семьи. Все эти меры были нужны для того, чтобы было легче контролировать детей и предотвращать их возможное бегство.

В приказе Ежова оговаривалось: «В том случае, если оставшихся сирот пожелают взять другие родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, этому не препятствовать». Но на деле забрать детей к себе было сложно: каждого потенциального опекуна сотрудники НКВД проверяли на наличие компрометирующих данных. Если родственнику все же удавалось оставить ребенка себе, за ним, его знакомствами и связями пристально наблюдали. Юлия Войлошникова В книгах и материалах, на которые мы ссылаемся, данная цитата приводится от имени Эллы Андреевны Войлошниковой. На самом деле Элла Войлошникова — другой человек. Родилась в 1937 году в семье немца Петерсона Андрея Филипповича, который был признан «врагом народа» и расстрелян в том же году. А женщину, которая на самом деле причастна к этой истории, зовут Юлия Васильевна Войлошникова. Она была японоведом, женой декана восточного факультета ДВГУ, которого арестовали за «связь и покровительство японским шпионам». Юлию арестовали 12 мая 1938 года, позже ее приговорили к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. Ее муж был реабилитирован 2 апреля 1957 года, а Юлия — 11 ноября того же года. вспоминала: «12 мая 1938 года пришли за мною. „Собирайтесь сами и собирайте ребенка. Вы арестованы“. Я ответила, что сына* хочу передать своим родителям. В ответ услышала: „Нам некогда возиться с передачей мальчика“. Тогда я объявила им, что не пойду, буду кричать и драться, сколько у меня на это хватит сил. Узнав наконец, что мои родители живут совсем рядом, разрешили Саше сбегать и привести их… Через два дня после моего ареста к моим родителям пришел работник НКВД и сказал, что мальчика незаконно им передали, он должен его забрать. Он подчеркнул: „Ребенок воспитывался в семье врагов народа, и мы обязаны его перевоспитать“ ».

Сашу отвезли в детский дом. Его мать писала: «Однажды прибыла комиссия. Завшивленных, грязных, покрытых коростой детей обязали искупать. Во время одного из таких купаний в Амурском заливе Саша бежал… Во время купания он нырнул под мостик, спрятался. Когда стемнело, оделся и убежал. Искать его не стали, просто решили, что утонул. Никого из родственников при этом не известили… К моим родителям Саша уже не вернулся, опасаясь, что его снова заберут в детдом для ЧСИР (членов семьи изменников родины). С такими же, как и он, беспризорниками путешествовал по стране в поездах: на крышах, в тамбурах, под полками. Когда попадал в детдома, придумывал себе новые имя и фамилию».

Некоторые дети не переносили разлуку с родителями и умирали в детдомах. Мария Сандрацкая, осужденная на восемь лет как ЧСИР, вспоминала: «Умерла дочка моя… На мой вопрос о причине смерти мне из больницы врач ответила: „Ваша дочь серьезно и тяжело болела. Нарушены были функции мозговой, нервной деятельности“».

Найти и забрать ребенка из детдома зачастую родители не могли даже после освобождения: фамилии многих детей в документах указывали неправильно или сознательно меняли. Евгения Дальская из Московской области писала: «Я попала в детский дом в 30-х годах. О своих родственниках ничего не знаю. По паспортным данным я Дальская Евгения Михайловна 5 июня 1933 года рождения, русская, город Кузнецк (область, край не указаны). При оформлении документов эта деталь всегда привлекала мое внимание. Говорили, так не бывает, должна быть указана область, но так есть. Я просила Кузнецкий ЗАГС дать мне данные свидетельства о рождении на Дальскую Евгению Михайловну. Мне сообщили, что по данному номеру зарегистрирован другой человек. Кто я в действительности? Когда, где и при каких обстоятельствах я стала Дальской Е.М.? Не знаю».

Бывали случаи, когда сами беспризорники «отказывались» от своей прошлой жизни. «На почве голода в 1942 году мама умерла, и я осталась одна, двенадцати лет. Я настолько была напугана, что в детдоме сказала другую фамилию: вместо Ульяновой — Борисова… Так и осталось», — рассказывает Тамара Борисова из Серпухова.

Сразу после ареста родителей детей «врагов народа» отправляли в приемно-распределительные пункты. Там тщательно проверяли именные списки с их фамилиями и датой рождения, после чего делили на группы «с таким расчетом, чтобы в один и тот же дом не попали дети, связанные между собой родством или знакомством». Анна Раменская из Караганды вспоминала: «Меня поместили в детприемник в Хабаровске, где мы, дети репрессированных, содержались вместе с малолетними преступниками. На всю жизнь мне запомнился день нашей отправки. Детей разделили на группы. Маленькие брат с сестрой, попав в разные места, отчаянно плакали, вцепившись друг в друга. И просили их не разъединять все дети. Но ни просьбы, ни горький плач не помогли… Нас посадили в товарные вагоны и повезли. Так я попала в детдом под Красноярском. Как мы жили при начальнице-пьянице, при пьянках, поножовщине, рассказывать долго и грустно ».

«Воспитательница села мне на голову»

Приюты должны были заменить детям дом, но в итоге остались для большинства воспоминанием о голоде, холоде, страхе и одиночестве. Как правило, воспитанники жили в длинных деревянных бараках, спали по два человека, чтобы согреться. В комнатах отсутствовала элементарная мебель — тумбочки, вешалки, умывальники. Во времена сильных морозов дети сжигали в печах пальто, одеяла, книги, простыни и другие вещи. «Из Ленинграда нас выслали практически в чем мать родила, — писала свои воспоминания Лидия Белова в 1990 году. — Врач снимал с покойников телогрейки и отдавал детям». Мылись редко — их водили в баню раз в месяц-полтора, вытираться приходилось мокрыми простынями, а некоторые ходили в столовую босиком по снегу. По словам Альдоны Волынской, «не было ни носовых платков, ни рукавиц, нос вытирали рукавами пальто, которые были похожи на задубевшую кожу».

Впоследствии многие дети вспоминали, что их держали на голодном пайке. Из‑за постоянного чувства голода они ходили побираться, иногда делили найденную еду поровну на всех. Некоторым воспитанникам везло больше: им давали суп из сухой корюшки или капусты, липкий черный хлеб. Не во всех детдомах была питьевая вода, а в тарелках дети регулярно находили мух, червяков и тараканов. Сироты и беспризорники постоянно умирали — от истощения, малокровия (анемии), диспепсии (затрудненного и болезненного пищеварения).

Одна из воспитанниц Неля Симонова писала*: «Жила я в детдоме для детей политзаключенных. Приходилось лазить по помойкам, подкармливаться ягодами в лесу. Очень многие дети болели, умирали. Но самое страшное, над нами там издевались в полном смысле этого слова. Нас били, заставляли долго простаивать в углу на коленях за малейшую шалость. Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и, если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых».

В среднем на семнадцать воспитанников полагалась одна няня — она убирала комнаты, топила печи, кормила, мыла и одевала детей. Зачастую действия персонала сопровождались жестокостью. «Например, кормление, на котором я однажды присутствовала. Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать. И это не стесняясь постороннего человека», — рассказывала писательница Хава Волович.

О насилии вспоминала и Наталья Леонидова из Волгограда: «Метод воспитания в детдоме был на кулаках. На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня головой о стену и кулаками по лицу за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу.

Подростки, признанные «социально опасными», жили в трудовых колониях для несовершеннолетних и находились под постоянной военизированной охраной, снабженной охотничьими ружьями. При этом количество побегов возрастало по всей стране: из колонии в Курской области за 5 месяцев 1937 года бежало 243 человека (почти четверть от всех содержащихся там подростков), из Ульяновской за 10 месяцев — 659. Сотрудники госструктур отмечали в докладах: «В общежитиях некоторые воспитанники спали на полу по 3–4 человека в ряд, покрываясь грязной, рваной одеждой и матрацами, снятыми с кроватей. В общежитиях нет тумбочек, вешалок и баков для воды. Руководство колонии вместо развертывания воспитательной работы организовало „особый коллектив“, в котором находилось 60 воспитанников, размещенных в бывшей конюшне (без потолка и окон), непригодной для жилья. В этом помещении содержались воспитанники до двух месяцев за разные незначительные и неустановленные поступки».

У многих подростков были вши, по нескольким колониям прокатились массовые заболевания сыпным тифом. На одежде и еде для детей экономили. Майор Михаил Рыжов в секретном приказе о состоянии трудовой колонии для несовершеннолетних в Свердловской области подчеркивал: «В апреле месяце заболевает цингой 487 воспитанников, из них три смертных случая. В мае месяце выдачу помидоров как противоцинготного прекращают из‑за отсутствия их на складе, в то же время комиссией при обследовании установлено наличие 22 бочек помидоров (4700 кг)».

В положении НКВД указывалось, что в каждой трудовой колонии для несовершеннолетних правонарушителей должны проводиться учебно-воспитательные мероприятия. Подросткам нужно было ходить в неполную среднюю школу — семилетку, заниматься массовыми видами спорта, сдавать нормы ГТО, посещать клубы по интересам. Воспитатели обязывались организовывать для своих подопечных лекции, доклады, беседы, концерты, спектакли и кинопоказы. В действительности же подростками не занимались — практически во всех колониях они были предоставлены самим себе. «Библиотека не работала, а имеющиеся в ней книги были наглухо заколочены гвоздями в шкафу», — говорилось в одном из секретных приказов наркома внутренних дел СССР 1939 года. От скуки и безделья дети пили, играли в карты и занимались воровством.

«Я не знала, что мамы уже давно нет»

Плохие условия и жестокое обращение были не самым страшным, с чем сталкивались дети репрессированных. Более болезненным ударом для многих стало отношение общества. На членов семей «изменников Родины» смотрели враждебно одноклассники, учителя, родители других детей. Галина Кравченко писала: «Мы были одной из первых партий ссыльных в Тобольске, и отношение к нам местного населения было настороженно-враждебным. Мы часто слышали вслед: „Вот идут враги народа!“ Родители-тобольчане не разрешали своим детям подходить к нам, а тем более играть и разговаривать. В школе никто не садился за партой рядом, я в классе долго сидела одна, хотя мест не хватало». По воспоминаниям Людмилы Петровы из Нарвы: «На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: „Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец ее — враг народа “. Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду».

В Даниловском приемнике Людмилу били, говоря, что она должна забыть своих родителей. Это было распространенной практикой: детям внушали, что их отцы и матери предали Родину. Кому‑то говорили, что их родители умерли. Воспитанники одного из приютов в Кузнецке вспоминали, что, когда им исполнилось 14 лет и можно было вступать в комсомол, руководство приюта поставило условие — подростков примут только после того, как они сообщат по радио, что отрекаются от своих родителей. Другого способа стать комсомольцами для них не было.

Детям репрессированных были закрыты практически все дороги. «Нас отправили с сестренкой в Таращанский детский дом на Украине… Началось наше „счастливое детство“. Когда я пошла в школу, а она была за пределами детдома и в ней учились дети из города, я поняла, что они „домашние“, а мы „казенные“ (детдомовские). Что ожидало нас в будущем? Работа на заводах и фабриках с 14 лет (старше в детдомах не держали) или окончание ФЗО (школа фабрично-заводского обучения, низший тип технической школы в СССР. — Прим. ред.), так как ни в техникумы, ни в институты нам, детям врагов народа, поступать было нельзя», — рассказывала Мильда Ермашова из Алматы. Некоторые парни и девушки не могли служить в армии: их отправляли обратно. Детей младшего возраста иногда исключали из пионеров.

Детские дома и колонии для несовершеннолетних разъединили множество советских семей. Братья и сестры, родители и дети, бабушки и внуки разлучались на годы, и не всем удавалось отыскать родственников даже спустя десятилетия. Любовь Столярова пишет: «Брата в восьмом классе исключили из комсомола, и он бросил школу и уехал на Донбасс, где устроился на работу. Связи друг с другом никто не поддерживал, не разрешали. После окончания школы я решила пойти в прокуратуру, узнать что‑либо о судьбе родителей. С большим трудом узнала адрес и поехала тайком к своей маме. Впоследствии мы уже так и не смогли собраться вместе. Так была поломана наша большая, честная, трудолюбивая, преданная родине семья, семья простого рабочего, даже не члена партии».

Наталья Савельева из Волгограда потеряла сестру: «Мы были разлучены. Увидеться больше не пришлось. Долгие годы искала я ее, обращалась в разные инстанции, но никто мне не помог…». Георгий Барамбаев из Ростовской области — всех родных: «Никогда больше матери я не видел. Так случилось, что я попал в больницу, а когда вернулся, братьев уже не было. Мне сказали, что Толю и Вову отправили в Одесский детский дом. Я же был после этого в приемнике-распределителе и где‑то в 1939 году попал в детдом города Петровск-Забайкальского Читинской области».

Всего по Советскому Союзу с августа 1937-го по январь 1939-го из семей врагов народа забрали 25 342 ребенка. Из них 22 427 человек (88,5%) отправились в детдома и ясли, и только 2915 детей вернулись к матерям или были переданы в опеку.

*«Сахаровский центр» признан Минюстом НКО, выполняющей функцию иностранного агента.
*«Медиазона» признана Минюстом СМИ, выполняющим функции иностранного агента.

Источник

Не знаю меня мама собирала

Хорошее дело браком не назовут)))

Когда я только выходила замуж, мама мне сказала: «Родительский дом — твой дом. Но я хочу, чтобы ты знала: вернуться сюда с вещами ты сможешь один раз. Вы будете ссориться, ругаться, может быть — серьезно и сильно. Но вернуться « к маме» ты сможешь один раз — насовсем. Бегать туда-сюда — не вариант. Поэтому всякий раз, когда тебе захочется завопить « Я от тебя ухожу» — помни: ты уходишь насовсем. Если ты к этмоу не готова — ты не готова к браку. Тогда это звучало жестко, но спустя годы я могу сказать, что это очень правильный совет. Нельзя поддаваться соблазну сбежать. Проблему надо решать с тем, с кем она возникла, то есть с мужем.

Второй момент: проблему надо РЕШАТЬ. То есть говорить, обсуждать, аргументировать. Но ни в коем случае не додумывать за партнера. «Ты так на меня посмотрел, что я сразу все поняла» — нет, так нельзя. Только разговорами, иногда долгими и тяжелыми, но все проговаривать, не надеясь, что партнер « сам должен понимать» или « ну это же очевидно». Говорить, что именно не понравилось, что вызвало раздражение, как можно было поступить иначе, чем недоволен партнер — конкретно, по пунктам, и по каждому пункту — как это можно улучшить или исправить. Не пытаться угадать, не применять к себе опыт подружки, сценарии из фильмов или еще какую лабуду. Только говорить и
слушать. Второе важнее.

Третий момент: мы равны во всем, и в каждой ситуации мы обсуждаем свои действия как равнозначные партнеры.

Четвертое: нет мужских и женских сфер ответственности. Нет мужских и женских обязанностей. Кто в силах, кому важно — тот и делает. В приоритете — качество. То есть кто лучше моет посуду — тот и моет кто лучше гладит — тот гладит, кто лучше зарабатывает деньги — то зарабатывает деньги.

Шестое. Деньги в семье общие. Все. Совсем все. Неважно, кто их заработал. Они семейные. Крупные траты согласовываются, мелкие — по усмотрению сторон. Но никто и никогда не может сказать « денег не дам» или спросить « куда деньги дел». Я не беру здесь ситуацию, когда у одного из партнеров зависимость, на которую он готов потратить все, это патология, она вне дискурса. Во всех остальных ситуациях деньги всегда общие.

Седьмое. Все конфликтные, спорные ситуации выясняются на месте. Сразу. Без пережевывания, обдумывания неделями, накапливания. Как стало некомфортно, обидно, ревниво, одиноко, недооцененно — открой рот и скажи.

Восьмое. Не манипулировать. Никогда не делать ничего в расчете на. Не выступать напоказ. Не плести интриг. «догадайся, что я хочу на ДР» — нет, никогда. Прямота, искренность, «Подари мне букет из 13 гвоздик завтра». «Я хочу в подарок новый пиджак и кошелек». Чем проще — тем лучше. «Я поеду бухать к подруге, вернусь под утро». «У меня корпоратив, буду петь в караоке, возможно, заночую у Васи». Без хитростей, без уловок, без загадки.

Девятое, вытекающее из восьмого. Доверять. Если я болею, я знаю, что могу попросить тазик, в который буду блевать. И буду обтирать потеющее тело больного мужа, если это нужно. Я не скрою, если мне, не дай бог, придется удалить матку. Или со мной случится рак, боже сохрани. И если с ним что-то такое не дай боже случится. Мы вместе и в радости. и в горе. Он знает, что я брею ноги, а я знаю, где у него прыщи.

Ну и десятое, для ровного счета. Всегда знать и помнить, что завтра все может измениться. Никогда не полагаться на человека полностью, не поручать ему свою жизнь. Всегда думать, что ты будешь делать, если завтра его не станет. Всегда помнить, что тебя завтра может не стать. Неважно, по каким причинам: кирпич на голову, болезнь, другой человек, внезапная эмиграция, не имеет значения. Ты в любую секунду можешь остаться одна, и ты должна строить жизнь так, чтобы кроме партнера в ней что-то было. Не терять друзей, не замыкаться на супруга, не зависеть финансово, не делегировать ничего полностью. Всегда помнить, что ты — сама по себе человек, который по доброй воле живет с этим человеком в браке. А он сам по себе человек, который живет в браке с тобой не менее добровольно.

Источник

Виктор Петлюра Мам

Текст песни «Виктор Петлюра — Мам»

Я, выходя домой из школы,
Встретился с днём больным и скорбным.
Как безнадёжные уколы,
Тонкие струи хлещут в город.
Будто бы кровью на халате,
Грязью забрызганы деревья.
Кто то другой уже в палате
В этот твой праздник, в день рожденья.

Мам, пусть осень и гром стучатся в наш дом, ты с нами всегда!
Мам, я бросил курить и ночью бродить, как помнишь, тогда.
Мам, я в спальной твоей поставлю цветов, как в прошлом году.
Мам, как холодно в ней, с тех пор как твой день принёс нам беду.

Сам я открою дверь в квартире,
Своим ключом, не так как раньше.
Всё по другому в этом мире
В день, что когда то был твой праздник.
Помнишь цветы, что за спиною,
Спрятал, входя домой из школы.
А за окном стоял стеною
Шум октября, дождя и молний.

Мам, пусть осень и гром стучатся в наш дом, ты с нами всегда!
Мам, я бросил курить и ночью бродить, как помнишь, тогда.
Мам, я в спальной твоей поставлю цветов, как в прошлом году.
Мам, как холодно в ней, с тех пор как твой день принёс нам беду.

Знаешь, как спешно рвал страницы
Из дневника в подвале тёмном.
Я ведь не очень-то учиться,
Твой непослушный, непутёвый.
Как допоздна куда то сгину,
Ночью ждала молясь и плача.
Всё беспокоилась за сына,
Видишь, как вышло всё иначе.
Припев:

Мам, пусть осень и гром стучатся в наш дом, ты с нами всегда!
Мам, я бросил курить и ночью бродить, как помнишь, тогда.
Мам, я в спальной твоей поставлю цветов, как в прошлом году.
Мам, как холодно в ней, с тех пор как твой день принёс нам беду.

Я, выходя домой из школы,
Встретился с днём больным и скорбным.
Как безнадёжные уколы,
Тонкие струи хлещут в город.
Только назло дождю и ветру,
Пусть знают все что я упрямый.
И помню лишь одно на свете:
Снова куплю цветов для мамы.

Мам, пусть осень и гром стучатся в наш дом, ты с нами всегда!
Мам, я бросил курить и ночью бродить, как помнишь, тогда.
Мам, я в спальной твоей поставлю цветов, как в прошлом году.
Мам, как холодно в ней, с тех пор как твой день принёс нам беду.

Источник