манифест сюрреализма растворимая рыба
Андре Бретон основоположник сюрреализма.
Французский писатель и поэт Андре Бретон
Бретон родился 19 февраля 1896 в нормандском городе Теншебре в буржуазной семье. Его отец некоторое время прослужил в канцелярии жандармерии, однако, работа в государственном секторе была непродолжительной: вскоре он устроился в частную контору. У Андре не было братьев и сестёр, поэтому родители постарались дать своему единственному сыну классическое образование, открывающее дорогу к престижной и доходной профессии. Бретон окончил церковную школу, затем учился в одном из парижских колледжей, чтобы по окончании курса отправиться в Сорбонну, где Андре стал студентом медицинского факультета.
В 1915 юный врач был мобилизован: Первая мировая война вносила определенные коррективы в жизнь каждого француза. Уже на фронте Андре, служивший санитаром, познакомился с известным поэтом Гийомом Аполлинером. Эта встреча стала поистине судьбоносной для начинающего психолога Бретона: Аполлинер представил его Филиппу Супо, который впоследствии станет ближайшим соратником Андре. Луи Арагон, еще один фронтовой товарищ Бретона, открыл для него творчество Лотреамона.
В 1919 в одном из литературных журналов было опубликовано сочинение Андре Бретона и Филиппа Супо «Магнитные поля», написанное с применением нового метода творчества — автоматического письма. Именно эта работа стала предвестником сюрреализма: многие элементы этого художественного направления проявились уже в 1919.
Вокруг Бретона сформировался кружок талантливых эпатажистов: Луи Арагон, Поль Элюар, Тристан Тцара. Начиная с 1920 они стали устраивать шокирующие презентации своих работ, регулярные драки на банкетах, многочисленные скандалы. Буржуазная публика с опасениями следила за приключениями молодых поэтов.
Бретон отлично понимал, что стихийность и перманентное бунтарство не смогут стать фундаментом новой художественной платформы. После публикации первого Манифеста сюрреализма, состоявшейся в 1924, движение сюрреалистов обрело ясную программу, декларативно изложенную в документе, и вождя, которым стал Андре Бретон.
Затем последовал памфлет «Труп», в котором Бретон и товарищи радовались смерти Анатоля Франса, которого они называли «последним стариком французской литературы».
Лидерство Бретона приобретало всё более авторитарный характер: скандалы и склоки затронули сюрреалистический кружок. Группу покинули ближайшие соратники Бретона Роже Витрак и Филипп Супо. Однако творческая деятельность становилась всё более продуктивной: в доме Бретона на улице Фонтэн было открыто Бюро сюрреалистических исследований, стали издаваться многочисленные сюрреалистические журналы. Идеи движения стали поистине интернациональными: кружки, подобные бретоновским, стали открываться в других европейских столицах.
Интересно отметить, что постоянная ротация состава, столь характерная для окружения Бретона, приносила свои плоды. Молодая кровь, казалось, придавала сюрреализму новые силы: место Арагона и Супо заняли Бунюэль и Дали.
Бретон принимал участие в политической жизни: в 1920-х он призывал сюрреалистов вступать в коммунистическую партию, в 1930-х — встречался со Львом Троцким в Мексике. Андре устраивает по всему миру выставки сюрреалистического искусства, в США представления были чрезвычайно успешны — многие искусствоведы утверждают, что поп-арт вырос из зерна, брошенного выставкой сюрреалистов 1942.
Во время Второй мировой войны Андре Бретон жил в США, где продолжал литературное творчество, вступил в полемику с Сальвадором Дали после того, как испанский художник заявил: «Сюрреализм — это я».
В 1946 Бретон опубликовал во Франции множество своих работ, организовал ряд выставок. Все последующие годы он боролся за независимость движения от различных внутренних и внешних источников.
Андре Бретон умер 28 сентября 1966 во время обострения болезни дыхательных путей. Похоронен на кладбище Батиньоль.
1919 — Магнитные поля
1924 — Манифест сюрреализма: Растворимая рыба
1928-1963 — Надя. Женщина, преобразовавшаяся в книгу
1929 — Второй манифест сюрреализма
1932 — Сообщающиеся сосуды
1934 — Рассвет
1937 — Безумная любовь
1940 — Фата Моргана
1940 — Антология чёрного юмора
1942 — Пролегомены к третьему манифесту сюрреализма, или Нет
1945 — Аркан 17
1945 — Звезда кануна
1948 — Лампа в часах
магнитные поля сюрреализма
принягивают поэтической харизмой
и рыбы растворяются под лавой
пиши стихи и пользуйся ты славой.
Сюрреалистический манифест
Голль и Бретон открыто столкнулись, в какой-то момент буквально дрались в Комедии Елисейских полей [2] из-за прав на термин «сюрреализм». В конце концов, Бретон выиграл битву благодаря тактическому и численному превосходству. [4] [5] Несмотря на то, что ссора по поводу первобытности сюрреализма завершилась победой Бретона, история сюрреализма с того момента останется отмеченной переломами, отставками и громким отлучением от церкви, причем каждый сюрреалист имеет свой собственный взгляд на проблему. и целей, и принимая более или менее определения, данные Андре Бретоном. [6] [7]
Сюрреалистический манифест был написан Бретоном и опубликован в 1924 году в виде буклета ( Editions du Sagittaire ). В документе сюрреализм определяется как:
Текст включает многочисленные примеры применения сюрреализма к поэзии и литературе, но ясно дает понять, что его основные принципы могут быть применены к любым жизненным обстоятельствам; не только в области искусства. Также подчеркивается важность мечты как резервуара сюрреалистического вдохновения.
Манифест сюрреализма растворимая рыба
Здесь действует до предела методичное чувственное восприятие, и я знаю, что готов был бы провести множество вечеров, приручая ту симпатичную руку, которая на последних страницах книги Тэне «Об уме» предается столь любопытным злодействам. Я готов был бы провести целую жизнь, вызывая безумцев на признания. Это люди скрупулезной честности, чья безгрешность может сравниться только с моей собственной. Колумб должен был взять с собой сумасшедших, когда отправился открывать Америку. И смотрите, как упрочилось, укрепилось с тех пор безумие. Если что и может заставить нас приспустить знамя воображения, то вовсе не страх перед безумием.
Вслед за судебным процессом над материалистической точкой зрения следует устроить суд над точкой зрения реалистической. Материалистическая точка зрения — более поэтичная, между прочим, нежели реалистическая, — предполагает, несомненно, чудовищную гордыню со стороны человека, но отнюдь не его очередное и еще более полное поражение. В материализме следует прежде всего видеть удачную реакцию против некоторых смехотворных претензий спиритуализма. В конце концов, он даже не чужд некоторой возвышенности мысли.
Напротив, реалистическая точка зрения, вдохновлявшаяся — от святого Фомы до Анатоля Франса — позитивизмом, представляется мне глубоко враждебной любому интеллектуальному и нравственному порыву. Она внушает мне чувство ужаса, ибо представляет собой плод всяческой посредственности, ненависти и плоского самодовольства. Именно она порождает в наши дни множество смехотворных книг и вызывающих досаду опусов. Она делает своей цитаделью периодическую прессу и, потворствуя самым низким вкусам публики, губит науку и искусство; провозглашаемая ею ясность граничит с идиотизмом, со скотством. Ее влиянию подвержены даже И лучшие умы; в конце концов закон наименьшего сопротивления подчиняет их себе, как и всех прочих. В литературе, например, любопытным следствием такого положения вещей является изобилие романов. Каждый автор приходит в литературу со своим небольшим «наблюдением». Не так давно, ощущая потребность в чистке, г-н Поль Валери предложил собрать в антологию как можно больше романических зачинов, нелепость которых казалась ему весьма много обещающей. В эту антологию должны были бы попасть самые прославленные писатели. Такая мысль служит к чести Поля Валери, уверявшего меня в свое время в беседе о романе, что он никогда не позволит себе написать фразу: Маркиза вышла в пять. Однако сдержал ли он свое слово?
Если стиль простой, голой информации, примером которого служит приведенная фраза, почти безраздельно господствует ныне в романе, это значит — приходится признать, — что претензии их авторов идут недалеко. Сугубо случайный, необязательный, частный характер любых их наблюдений наводит меня на мысль, что они попросту развлекаются за мой счет. От меня не утаивают никаких трудностей, связанных с созданием персонажа: быть ли ему блондином, какое имя ему дать, встретимся ли мы с ним летом? Масса подобных вопросов решается раз и навсегда совершенно случайным образом. Лично же мне оставляют лишь одно право — закрыть книгу, чем я и не премину воспользоваться по прочтении первой же страницы. А описания! Трудно вообразить себе что-либо более ничтожное; они представляют собой набор картинок из каталога, автор выбирает их оттуда, как ему вздумается, и пользуется случаем всучить мне эти свои открытки, хочет, чтобы у меня было одно с ним мнение относительно всякого рода общих мест: Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем… В комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркольцом в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, — вот и вся мебель (Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. — Здесь и далее в статье прим. автора).
Манифест сюрреализма растворимая рыба
Однако в процессе записывания мысли, когда ты способен отвлечься любым внешним обстоятельством, могут возникнуть «пузыри» Скрывать их было бы непростительно. Мысль, по определению, сильна и неспособна сама себя уличить. Вот почему ее очевидные слабости нужно списывать на счет внешних обстоятельств.) В самом деле, очень трудно оценить по достоинству различные элементы, получаемые таким путем, можно даже сказать, что при первом чтении оценить их вообще невозможно. При этом вам, пишущему, эти элементы, по всей видимости, так же чужды, как и всем прочим, ивы, естественно, относитесь к ним с опасением. В поэтическом отношении для них особенно характерна крайне высокая степень непосредственной абсурдности, причем при ближайшем рассмотрении оказывается, что свойство этой абсурдности состоит в том, что она уступает место самым что ни на есть приемлемым, самым законным в мире вещам; она обнаруживает некоторое число особенностей и фактов, которые, в общем, не менее объективны, нежели любые другие.
В знак уважения к недавно умершему Гийому Аполлинеру, который, как нам кажется, множество раз поддавался подобному же влечению, не отказываясь при этом, однако, от обычных литературных приемов, мы с Супо называли СЮРРЕАЛИЗМОМ новый способ чистой выразительности, который оказался в нашем распоряжении и которым нам не терпелось поделиться с друзьями. Я полагаю, что мы не должны отказываться от этого слова, ибо то значение, которое вложили в него мы, в целом вытеснило его аполлинеровское значение. Несомненно, с еще большим основанием мы могли бы воспользоваться словом СУПЕРНАТУРАЛИЗМ, которое употребил Жерар де Нерваль в посвящении к «Дочерям огня» (а также и Томас Карлейль в своем «Sartor Resartus», глава VIII: Естественный супернатурализм, 1833–1834.). В самом деле, Жерар де Нерваль, во видимому, в высшей степени обладал духом, которому мы следуем, тогда как Аполлинер владел одной только — еще несовершенной — буквой сюрреализма и оказался не в состоянии дать ему теоретическое обоснование, которое столь важно для нас. Вот несколько фраз из Нерваля, которые в этом смысле представляются мне весьма примечательными:
Я хочу объяснить Вам, дорогой Дюма, явление, о котором Вы ранее говорили. Как Вы знаете, существуют рассказчики, которые не могут сочинять, не отождествляя себя с персонажами, порожденными их собственным воображением. Вам известно, с какой убежденностью наш старый друг Нодье рассказывал о том, как имел несчастье быть гильотированным во время Революции; и он настолько убеждал в этом своих слушателей, что им оставалось только недоумевать, каким это образом ему удалось приставить голову обратно.
… И коль скоро Вы имели неосторожность процитировать один из сонетов, написанных в состоянии СУПЕРНАТУРАЛЬНОЙ, как сказали бы немцы, грезы. Вам придется познакомиться с ними?. со всеми. Вы найдете их в конце тома. Они отнюдь не темнее гегелевской метафизики или «Меморабилейп» Сведенборга, и, будь объяснение их возможно, оно бы лишило их очарования: признайте же за мной хотя бы достоинство исполнения… (Ср. также ИДЕОРЕАЛИЗМ Сен-Поля Ру.)
Лишь из злонамеренности можно оспаривать наше право употреблять слово СЮРРЕАЛИЗМ в том особом смысле, в каком мы его понимаем, ибо ясно, что до нас оно не имело успеха. Итак, я определяю его раз и навсегда:
Манифест сюрреализма растворимая рыба
Меня станут уличать в поэтической лжи: первый встречный скажет, что я проживаю на улице Фонтэн, а этот источник ему не по вкусу (Игра слов: Фонтэн (франц. fontaine) — источник. — Прим. перев.). Черт побери! Так ли уж он уверен, что замок, в который я его столь радушно пригласил, и впрямь не более чем поэтический образ? А что, если этот дворец и вправду существует! Мои гости могут в том поручиться; их каприз есть не что иное, как та лучезарная дорога, которая ведет в этот замок. И когда мы там, мы действительно живем как нам вздумается. Каким же образом то, что делает один, могло бы стеснить остальных? Ведь здесь мы защищены от сентиментальных домогательств и назначаем свидание одной только случайности.
Человек предполагает и располагает. Лишь от него зависит, будет ли он принадлежать себе целиком, иными словами, сумеет ли он поддержать дух анархии в шайке своих желаний, день ото дня становящейся все более опасной. Именно этому учит его поэзия. Она полностью вознаграждает на все те бедствия, в которые мы ввергнуты. Она может стать также и распорядительницей, стоит только, испытав разочарование менее интимного свойства, воспринять ее трагически. Придет время, когда она возвестит конец деньгам и станет единовластно одарять землю небесным хлебом! Толпы людей еще будут собираться на городских площадях, еще возникнут такие движения, участвовать в которых вы даже и не предполагали. Прощайте, нелепые предпочтения, губительные мечты, соперничество, долготерпение, убегающая чреда времен, искусственная связь мыслей, край опасности, прощай, время всякой вещи! Достаточно лишь взять на себя труд заняться поэзией. И разве не должны мы, люди, уже живущие ею, способствовать победе того, что считаем наиболее полным воплощением своего знания?
Неважно, если существует некоторая диспропорция между этой защитой и прославлением, которое за ней последует. Ведь речь шла о том, чтобы достигнуть самих истоков поэтического воображения и более того — удержаться там. Не стану утверждать, что мне удалось это сделать. Слишком уж большую ответственность приходится брать на себя, когда хочешь обосноваться в этих глухих областях, где на первый взгляд все так неуютно, а в особенности — если стремишься увлечь туда за собою других. К тому же никогда нельзя поручиться, что тебе удалось проникнуть в самую глубь этого края. Ведь помимо того, что мы можем разочароваться в самих себе, всегда сохраняется опасность не там, где нужно. И все же отныне существует стрелка, указывающая на путь в эту землю, а достижение истинной цели зависит теперь лишь от выносливости самого путешественника.
Проделанный нами путь приблизительно известен. В очерке о Робере Десносе, озаглавленном «Появление медиумов» (см.: «Les pas perdus» N. R. F., edit), я постарался показать, что в конце концов пришел к тому, чтобы «фиксировать внимание на более или менее отрывочных фразах, которые при приближении сна, в состоянии полного одиночества становятся ощутимыми для сознания, хотя обнаружить их предназначение оказывается невозможным». Незадолго до этого я решился испытать поэтическую судьбу с минимумом возможностей; это значит, что я питал те же самые намерения, что и теперь, однако при этом доверялся процессу медлительного вызревания для того, чтобы избежать бесполезных контактов, контактов, которые я резко осуждал. В этом была некая целомудренность мысли, и кое-что от нее живо во мне и поныне. К концу жизни я научусь — не без труда, конечно, — говорить так, как говорят другие люди, сумею оправдать свой собственный голос и малую толику своих продуктов. Достоинство всякого слова (тем паче написанного), казалось мне, зависит от способности поразительным образом уплотнять изложение (коль скоро дело шло об изложении) небольшого числа поэтических или любых других фактов, которые я брал за основу. Мне представлялось, что именно так поступал и сам Рембо. Одержимый заботой о многообразии, достойной лучшего применения, я сочинял последние стихотворения из «Горы благочестия» иными словами, мне удавалось извлекать из пропущенных строк этой книги немыслимый эффект. Строки эти подобны сомкнутому оку, скрывающему те манипуляции мысли, которые я считал необходимым утаить от читателя. С моей стороны это было не жульничеством, но стремлением поразить. Я обретал иллюзию какого-то потенциального соучастия, без которой все меньше и меньше мог обходиться. Я принялся без всякой меры лелеять слова во имя того пространства, которому они позволяют себя окружить, во имя их соприкосновений с другими бесчисленными словами, которых я и не произносил. Стихотворение «Черный лес «свидетельствует именно о таком состоянии моего духа. Я затратил на него полгода, и можете мне поверить, что за все это время не отдыхал ни одного дня. Однако дело шло тогда о моем самолюбии, и этого, как вы понимаете, было вполне достаточно. Я люблю такие вот дурацкие признания. То были времена, когда пыталась утвердиться кубистическая псевдопоэзия, однако из головы Пикассо она вышла без всякого вооружения, а что касается меня самого, то я слыл столь же скучным, как дождь (я и сейчас таким слыву). Впрочем, я подозревал, что в поэтическом отношении стою на ложном пути, хотя и старался, как мог, спасти лицо, бросая вызов лиризму с помощью различных определений и рецептов (феноменам Дада предстояло возникнуть в недалеком будущем) и делая вид, будто пытаюсь применить поэзию к рекламе (я утверждал, что мир кончится не прекрасной книгой, но прекрасной рекламой для небес или для ада).