лучший рецепт баланды в гулаге
Лучший рецепт баланды в гулаге
·Отправить письмо
Руководителю проекта
ГЛАВА 8. От подъема до расстрела
Л.Хаджинов приводит послевоенный распорядок дня в Ухтпечлаге.
У входа в барак с надписью «Столовая» каждый заключенный обязан был выпить кружку хвойного экстракта. Он считался средством от цинги. Специально поставленный у входа охранник следил, чтобы никто не увильнул от жбана с хвойной гадостью.
Это – на весь рабочий день.
В семь часов – тоже по сигналу, начиналась поверка, а затем – развод на работу. Работали допоздна. (В Вятлаге с 13 до 14 часов полагался дневной перерыв. Он редко когда соблюдался, как и окончание рабочего дня. Согласно лагерному распорядку, работу должны были заканчивать в 19 часов).
Обедом в лагере именовали то, что за его пределами обычно именовали ужином. Обед мог состояться и в семь, и в восемь вечера. От завтрака его отличало отсутствие хлеба в «меню».
Отбой во всех лагерях, согласно единому распорядку, наступал в десять вечера.
Размер хлебной пайки в различных лагерях и в разные годы менялся в зависимости от многих факторов. Менялся и сам хлеб. Зачастую соотношение муки и суррогатов было в пользу последних. На 503-й стройке (железная дорога Игарка – Салехард) однажды выяснилось, что премиальные пирожки для ударников выпекали из американской сухой штукатурки.[1]
В Ухтпечлаге, как практически и во всех лагерях, питание подразделялось на три категории: для невыполнивших норму, для выполнивших и для перевыполнивших. Третью категорию при любых обстоятельствах получали уголовники.
В Степлаге «усиленное» питание сводилось к тому, что добавляли двести граммов хлеба и два кусочка сахара.
Мяса (если, конечно, случайно не убивали медведя) не бывало никогда в большинстве лагерей. Белковую часть в рационе повсюду заменяла селедка, которой и жил ГУЛАГ.
Лагерным магазином или ларьком могли воспользоваться далеко не все. Ограничения, прежде всего, касались осужденных по пятьдесят восьмой. А потому, когда наступал голод, то раньше всего он входил в их бараки. В такие периоды добыча съестного становилась единственной целью заключенного.
В Интлаге, например, использовали такой метод: на утренних поверках заключенные не сообщали о своих соседях по бараку, умерших ночью. Живые лежали по два-три дня в обнимку с трупами, чтобы получить их пайку.
Чтобы выжить, зэки хватались за любую дополнительную работу: грузили трупы, копали траншеи для захоронения, собирали за пайку хлеба дрова для вольнонаемных или начальства… А.Петаниди, потомственный табаковод из с.Бзыбь Гагринского района Абхазии, пытался подработать по специальности. Он мастерски сворачивал из махорки папиросы и продавал их по 25 копеек. Предпринимательство завершилось водворением в ШИЗО на десять суток с выводом на совсем иную работу.
А.Кафафов однажды в лагпункте на 30 километре колымской трассы, украл шесть буханок хлеба. Здесь трасса шла на подъем и груженные продуктами грузовики замедляли ход. Цена шести буханок вполне могла оказаться равной стольким же дополнительным лагерным годам, но в тот раз обошлось.
А вот еще один, более рыночный, лагерный эквивалент: вольнонаемные на Колыме выменивали спирт по курсу: 1 литр спирта за 1 килограмм золота.
Людоедство – вот непременный бытовой сюжет практически любого лагеря.
А.Кафафов вспоминал, как на Нижнем-Эльгене (Колыма) к ним в барак как-то вбежал заключенный и попросил защиты. Он работал с группой в четыре человека. Четверка хотела его съесть, но ему удалось бежать. Л.Хаджинов рассказывает, что в Ухтпечлаге ели трупы умерших.
Григорий Панайотиди, уже расконвоированный в Интлаге, ходил в поселок, где жили вольнонаемные. Комяки привозили для них оленье мясо. Один из «вольных», бывший зэк, рассказал Григорию, что комяки, поторговав днем, на ночь уходят спать в бараке. А мясо непроданное, укутанное в оленьих шкурах, оставляют в пимах (на санях).
Григорий спрятался за соседним бараком и стал дожидаться, когда комяки уйдут. Он уже приметил сани, в которых осталось три или четыре тюка. Едва хозяин скрылся в бараке, как Григорий схватил одну шкуру и побежал в лагерь. Он пребывал в предвкушении небывалого ужина, как вдруг услышал истошный крик ребенка. Григорий не сразу разобрался, откуда он мог взяться…
Кричала «оленья шкура».
В поселке между тем родители подняли совсем не детский крик.
Григорий положил ребенка у канавы, добрался до лагеря и сообщил часовому, где в канаве лежит ребенок.
С тех пор среди комяков пошел слух, что лагерники едят детей.
Особняком по части питания стоят рассказы узников Норильлага. Из воспоминаний «норильских» греков, складывается впечатление, что зэки, работавшие на строительстве никелевого завода, питались, по ГУЛАГовским меркам, просто великолепно. Д.Чиячих, Х.Алиханов попавшие туда в 1938 году, утверждали, что им регулярно выдавали белый хлеб, масло, жиры. Зарплату платили исправно (70-80 рублей в месяц), на которую можно было прикупать недостающие продукты в лагерном ларьке. (Пачка «Беломора» стоила рубль двадцать). Продолжалось это, однако, не долго и число умиравших от авитаминоза, холода и цинги росло с каждым днем.
Может быть, именно эти вольности с ларьками, недопустимые в отношении врагов народа, и натолкнули Сталина на создание специальных лагерей, где бы заключенные ни на секунду не забывали о том, кем они являются на самом деле.
21 февраля 1948 года Совет Министров СССР принял постановление № 416-159сс, принявшего форму совместного приказа министров внутренних дел СССР и госбезопасности СССР, а также примкнувшего к ним генерального прокурора СССР «Об организации особых лагерей и тюрем МВД для содержания особо опасных государственных преступников и направлении последних по отбытии наказания в ссылку на поселение под надзор органов МВД».[2]
Режим в новых лагерях приближался к каторжному: решетки, запоры, конвои с собаками. Бараки запирались на ночь, заключенным запрещалось покидать бараки в нерабочее время. Особенность новых лагерей заключалась еще и в том, что в них не содержали уголовников, а только 58-ю статью. Заключенным давали пятизначный номер («бубновый туз»), облачали в полосатую одежду и использовали только на тяжелых работах. Номера, которые теперь заменяли заключенным имена, пришивались на майки, на спине ватника, на колене брюк, на рукаве и на шапке.
Каторжники просыпались в пять утра. С работы возвращались в 6 вечера. Смены по 12 часов продолжались до 1953 года. Кормили их так, что сами каторжники определили свое меню так: «Хватит, чтобы не умереть, но не хватит, чтобы жить».
Всего было организовано 12 особых лагерей – во всех частях ГУЛАГа. Им дали самые поэтичные названия: Речной, Горный, Береговой, Минеральный, Озерный, Луговой. Чаще, однако, их называли на гулаговский манер: Речлаг, Горлаг, Берлаг, Минлаг, Озерлаг…
Заключенные Особых лагерей лишались фамилий: их заменили номерами.
Как известно, Одиссей сам назвался именем Никто, дабы обмануть питавшегося человеческим мясом циклопа Полифема. Это спасло хитроумного грека и его спутников и помогло выбраться им из тщательно охраняемой пещеры.
Связь между нравами, царившими в гестапо и в НКВД, олицетворяли не только номера, которыми две тайные полиции помечали своих рабов. Два ведомства имели давние, почти побратимские связи.
…Непосредственно перед войной Германию посетила специальная комиссия НКВД. Она изучала пенитенциарную систему нацистов. Война не позволила чекистам овладеть ею досконально, но специальную форму и номера по немецкому образцу для заключенных в советских политизоляторах ввели. (Обмен опытом происходил и до этого. Годом раньше в СССР прибыл высокопоставленный чиновник от Гитлера. Он изучал опыт советских концлагерей).[4]
Наши донимали немецкий опыт и после окончания войны. Когда в 1945 году благодаря Главному трофейному управлению в СССР стало поступать оборудование с немецких предприятий, особые трофеи достались ГУЛАГу. В частности ему было передано оборудование лагеря военнопленных «Нарвик», а также имущество школы СС.[5] Есть основания полагать, что в ГУЛАГе отдача от этого оборудования была выше…
По состоянию здоровья АВ-265 определили вторую категорию. Помимо всего прочего – характера работ (естественно самых тяжелых), режима в бараках, питания, это означало еще, что писать можно было только два письма в год.
Распорядок дня в Озерлаге был типовым для особых лагерей.
В 6 утра – подъем, поверка (по пятеркам). Потом зэчек колонной вели в столовую, где первым делом они выпивали по кружке хвойного экстракта. На завтрак – овсянка с рыбой. (Несколько раз давали медвежатину. Такое случалось, когда охрана подстреливала хозяина тайги, неожиданно выходившего на лесорубов-зэков). Хлебную пайку, как и в Германии, выдавали один раз в сутки, по триста граммов. За перевыполнение плана ее увеличивали до шестисот.
Год АВ-265 работала на лесоповале и на заготовке дров для паровозных топок. Охраняемая автоматчиками с собаками, она добиралась до делянки пешком по 10- 15 километров. АВ-265, ВЖ-378, ТП-197 работали, как и СГ-173, ДЕ-438 из соседнего мужского лагеря, по двенадцать часов. Их лесосеки находились рядом и частенько ВЖ-378, подруга АВ-265, получала через схрон в пне спиленной лиственницы, записки. Она и сама писала письма ДЕ-438. Он был женат, но в лагере многие заводили лагерных жен. Такая дружба пригодилась многим зэчкам, когда вдруг объявили, что будут отпускать мамок…
Летом женщин «бросали» на сенокос.
Независимо от вида работ за выполнение плана начисляли зарплату – по 25 рублей в месяц. Деньги на руки не выдавали, а переводили на книжку.
После смерти Сталина и ареста Берии в Озерлаге смягчили режим. К АВ-265 даже приехала мать.
По вечерам, если оставались силы, АВ-265 с подругами собирались в лагерном клубе. А в бараке, когда было настроение, читала подругам стихи, среди которых были и посвященные ей Георгием Костоправом, доводившимся двоюродным братом матери.
Такие маленькие радости очень помогали лагерницам, утверждает сегодня бывшая АВ-265. Они заглушали постоянные мысли о свободе.
Когда же Н.Хрущев объявил, что начнут выпускать «мамок», АВ-265 твердо решила родить ребенка и освободиться.
…Сын родился весной 1955 года. Но свободы АВ-265 пришлось ждать еще долгих двести пятьдесят дней.
В конце 40-х годов наметились изменения и в обычных лагерях. Во бараках вывесили новые «Правила внутреннего распорядка заключенных». В них все было чинно и благородно: «нормальный отдых», «9-ти часовой рабочий день» и даже «выходные».
Лагерь без наказания, как известно, превращается в курорт. Дабы избежать путаницы, в ГУЛАГе разработали четкую шкалу наказаний за любое отступление от лагерных правил и нарушения дисциплины. Набор размещался в диапазоне от выговора до расстрела. Между ними располагались запрет на переписку, избиения, штрафная пайка, полное лишение пищи, БУР (барак усиленного режима), штрафной изолятор (ШИЗО), карцер и многое другое, на что была богата чекистская смекалка.
Вот стандартный набор наказаний, заработанных греком К.Ивановым. 4 мая 1938 года, вскоре после прибытия в Севураллаг, на Ивкинский лесопункт, он за склоку подвергнут карцеру на 5 суток. Потом ему строго выговаривают за отказ от санобработки (1940 год). За срыв сменного задания в конце того же года К.Иванов водворяется в ШИЗО на трое суток с выводом на работу. Затем последовал еще один строгий выговор за отказ от работы по укладке дров (февраль 1941 года). Но даже эти детские шалости давали необходимый лагерному начальству результат. Заключенному уменьшали нормы питания – в первую очередь хлебной пайки, срезали зачеты, что, согласно энкаведешной доктрине перековки, безусловно, способствовало превращению лодыря и симулянта в полноценного гражданина.
Не существовало преступления в лагере страшнее, чем отказ от работы.
При отказе от работы составлялся соответствующий акт. Его подписывали начальник лагпункта, инструктор учетно-распределительной части (УРЧ), завхоз и врач. Акт завершался дежурной фразой: «При медицинском и наружном осмотре оказался здоровым. Работать в забое (шахте, лесу и т.д.) может. Питанием удовлетворен по первой категории. Одет и обут по сезону и сроку».
На практике все происходило несколько иначе. К примеру, в колымском лагере Джелгала грек Ю.Яшаров (сидевший по уголовной статье) не раз наблюдал, как на утренних разводах упиравшихся заключенных (отказников, немощных) надзиратели хватали за руки и ноги и, раскачав, бросали вниз с сопки. Там уже стояла волокуша, к которой отказников, если они оставались живыми, привязывали ногами и везли на работу. Невыход же на работу и вовсе приравнивался к побегу – со всеми вытекающими из этого последствиями.
На Колыме среди начальства пользовались популярностью «разводы без последнего». Последнего – не отказника, а просто того, кто оказался последним в очереди на работу, надзиратели скидывали со склона. В некоторых лагпунктах на отказников натравливали собак.
Для систематических отказников всегда держали открытыми свои двери штрафной изолятор и карцер. Одними из самых злостных греков-саботажников на Колыме были Х.Алхазиди, Г.Мавроматис и П.Кассай. Они неоднократно водворялись в ШИЗО с выводом на работу под конвоем.
А.Кафафов был свидетелем стандартного наказания-умерщвления на ОЛП «4-й км» за невыход на работу. Заключенного раздели догола и привязали к вышке охраны. Комары и мошкара – неотъемлемая и существенная часть колымской репрессивной инфраструктуры, высосали из отказника всю кровь. Он кричал диким криком, пока не умер. (Комаров на Колыме называют «зверями» за их невероятную кровожадность. А как назвать тех, кто придумали подобную казнь?).
Символом бесчеловечности большевизма вошла в литературу «история человека-лошади». Зэк-колымчанин, подал заявление начальнику лагпункта с просьбой считать его лошадью. Свое желание он мотивировал очень убедительно.
«Если бы я был лошадью, то через каждые десять дней мне давали бы выходной. Сейчас у меня выходных нет. Если бы я был лошадью, то мог бы время от времени отдыхать на работе, а заключенному это не положено… Если бы я был лошадью, то меня бы кормили вволю, а как заключенный я постоянно голодаю. Если я не выполняю назначенную мне работу, то получаю меньше хлеба, что с трудом стою на ногах… Когда возчики бьют и калечат лошадь, их наказывают. Потому что лошадей на Колыме ценят. Но никто не наказывает охранников и бригадиров, которые бьют меня… за то, что я слишком слаб. Что заключенный на Колыме? Ничто. А вот лошадь – это уже кое-что».[6]
Кому-то эта история может показаться выдуманной. Вот документально подтвержденная. Из таблицы кормления караульных собак узнаем, что «друг человека» получал в сутки четыреста граммов мяса. Зэкам, выполнявшим план, давали по тридцать граммов. И то редко.
Неотъемлемой частью ШИЗО был карцер. На Кадыкчане (Колыма) его вырубили в скале.
В изоляторе на прииске «Партизан» для создания соответствующего микроклимата надзиратели выдернули мох между бревнами.
Если Колыма была карцером всей России, то Джелгала, по утверждению В.Шаламова, была карцером всей Колымы. Карцер в карцере.
Звериные мотивы находим и в Норильлаге. Штрафной изолятор здесь располагался в урочище Коларгон. Не всякий бы сумел найти десять отличий между ним и зоопарком. Штрафников в Коларгоне держали в железных клетках. Кормили тоже как зверей: миски с баландой ставили на пол со стороны коридора, а затем палкой двигали к едоку. К такому способу кормежки пришли после того, как один из штрафников, уже озверевший в клетке, перегрыз руку надзирателю, подававшему миску с баландой.[7]
Воркутинский карцер устроили на шахте «Капиталка». Заключенных раздевали до белья и разутыми бросали на цементный пол. Что делать, когда на улице – минус пятьдесят, а внутри – ненамного теплее? Найти выход невозможно только теоретически. Конечно, кто-то не выдерживал и погибал. Но постепенно практика показала, что спастись все-таки можно. Вспоминает воркутинский узник В.Бобров, получивший в 1950 году 25 лет лагерей.
«Меня не раз спасал в Воркутлаге лагерный врач, грек. Уже не помню его фамилии, а звали его Афанасий.[8]
Карцерный паек во всех лагерях не превышал двехсот-трехсот граммов хлеба плюс кружка воды.
В октябре 1941 года установили новые, более жесткие нормы штрафного пайка для отказывающихся от работы или не вырабатывающих норм, а также тех, кто находится в ШИЗО:
Хлеб ржаной – 300 г.
Мука подболточная – 5 г.
Крупа – макароны – 20 г.
Рыба (рыбопродукты) – 25 г.
Картофель, овощи – 250 г.
Никак не были связаны с отказом от работы повторные и дополнительные сроки, которые многим давали в лагерях. Добавили почти всем, кто не успел отсидеть свои сроки, полученные в первой половине тридцатых годов. Пятьдесят восьмую мог получить и любой грек, осужденный по уголовной статье и к началу греческой операции задержавшийся в лагере. Так, из валютчика «переквалифицировали» в «контрреволюционера и шпиона» Адама Маруфиди, попавшего в Дубровлаг в 1935 году.
Финишной прямой на жизненном пути лагерь был и для литерников с четырехбуквенным тавром «КРТД». Все «троцкисты» состояли на особом учете, контроль за их работой, поведением в «быту» был особый. В верхах уже приняли решение, что делать с троцкистами. В лагеря поступило «спецуказание»: если меченные буквой «Т» еще не умерли на тяжелых работах, то перед окончанием срока им «шили» новые дела и добавляли еще срок. Все, получив спецуказание, пишет В.Шаламов, должны были следить и доносить о поведении троцкиста конвоир, начальники всех мастей.[10]
Никто из троцкистов не должен был выйти живым из лагеря.
Если на «воле» греков надо было выискивать, отслеживать и наведываться к ним по ночам, то аресты в лагере представлялись куда удобнее. Лучше других это поняли в лагерях Коми. В августе 1938 года здесь составили списки «троцкистов» и «шпионов» (только по трем лагерям их набралось 1931 человек) и обратились в Главное управление лагерей с просьбой дать им разрешение репрессировать это количество заключенных, осужденных за КРД. И что, вообще, лучше не устанавливать на этот счет лагерному начальству каких-либо лимитов и позволить поступать ему в соответствии с оперативной целесообразностью. Последняя же состояла в том, чтобы избавиться от лишних ртов, ибо, как следовало из письма-просьбы, «питание такого количества арестованных материально обременит лагеря».[11]
Активно практиковали повторные аресты на Колыме. Наказанием здесь была только высшая мера. В своих лагерях решением тройки НКВД по Дальстрою в 1937-43 гг. были расстреляны греки Х.Архапчев, С.Беро, С.Делиев, Л.Дервисье, Ан.Кафафов, К.Коцолос, И.Тол-Оглы, И.Харитиди, Н.Цангари, В.Челпанов, М.Чилинкиридис и др.).
Больше всего на Колыме расстреливали именно за невыполнение нормы. Это считалось бригадным преступлением, потому и расстреливались целыми бригадами. Списки для расстрела составляли по доносам стукачей. Никакого следствия, конечно же, не проводилось. Приговоры оформлялись протоколами тройки по Дальстрою. Начальник Дальстроя, полковник Гаранин, любое правонарушение классифицировал как контрреволюционную деятельность. КРД в лагере означало: сказать, что работа тяжелая, за анекдот, за непочтительное высказывание о Сталине, за оскорбление конвоя, за кражу металла, за отказ от работы.[12] Такса была такая: три отказа – расстрел.
При любой погоде оркестр из бытовиков играл туш после каждого прочтения приказа. Чтение заканчивалось словами «Приговор приведен в исполнение. Начальник УСВИТЛ полковник Гаранин». [13]
Расстреливали под гудение тракторов, а трупы на санях отвозили за сопку и там закапывали.
«Серпантинка» была главным расстрельным местом на Колыме.
И сегодня в окрестностях Серпантинки, – под тонким, легко снимаемым растительного слоем, желающие соберут сотни пуль и гильз. Здесь 22 августа 1943 года за невыполнение плана расстрелян грек Харлампий Архапчев.
На Урале действовали строго «по закону». И для повторного осуждения требовалось новое преступление… К счастью для чекистов, бабье лето 1938 года выдалось жарким и богатым на лесные пожары. Секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Валухин, сообщая Сталину о последствиях пожаров и их причинах (сухая погода, ветры, неосторожное обращение с огнем), вместе с тем информирует вождя о диверсии, организованной… Кем вы думаете?! Конечно же, иностранной разведкой.[14] Это она проникла в Надеждинский, Ивдельский и прочую таежную глухомань, подожгла тайгу, чтобы зэки-лесорубы сорвали выполнение плана Родины. Вся ирония состоит в том, что шпионы и лесорубы оказались одними и теми же людьми. Какова мораль письма секретаря обкома? Все та же: увеличение лимитов на расстрелы.
Под пожары попались греки из Нижнетагильского лагеря, ссыльные спецпоселенцы из тех же Надеждинского и Ивдельского районов. Одни получили дополнительные пять, другие десять лет, третьи приговаривались к бессрочной ссылке.
Регулярно чистили Темлаг в Мордовии (А.Маруфиди и Д.Иокомиди арестованы и расстреляны в 1938 г., Н.Домчаниди арестован в 1942 г. (дело прекращено).
В Краслаге 28 января 1939 года арестован уроженец Одессы, грек Георгий Амбатьелло.
Невольными повторниками стали и те, чьи сроки заканчивались в военные годы. Их не освобождали, а оставляли до окончании войны. Это были пересидчики. Они становились объектом пристального внимания органов. При малейшей возможности им шили новое дело, и они становились «настоящими» повторниками.
В Воркуте массовые расстрелы начались в марте 1938 года. На казнь, к Кирпичному заводу, отправляли «порциями» по 200-400 человек. Приговоры выносила областная тройка во главе с прилетевшим из Москвы уполномоченным Кашкетиным.
1 марта в сторону Кирпичного завода увели 150 человек. Расстреливали на Третьем околотке (полустанок узкоколейки Уса-Воркута), на 15-м километре железной дороги. Здесь охрана сдавала этап спецкоманде. На расстрел отправляли по пятьдесят человек с интервалом в один час. Стало быть, расстреливали из пулемета. При таком способе не бывает убитых сразу. Раненных добивали потом. Никаких могил не рыли.[15]
В 50-е гг. в Воркутлаге уже не церемонились и не делали тайну. За невыполнение плана, или за другую провинность, заключенных расстреливали прямо перед строем.
Полусонные, плохо соображающие зэки, прихватив свои пожитки, следовали за нарядчиком. Их грузили на платформы или грузовик, везли к строящемуся комбинату. Оттуда, вдоль склона горы Двугорбой, уводили в тундру, в долину речки Ергалах…
Евгений был прямым потомком по мужской линии греческого рода Софиано, из которого происходила мать А.Сахарова, Екатерина Алексеевна Софиано (1893-1963).
Е.Боннэр, исследовавшая родословную А.Сахарова, установила, что в XVIII веке в семье жителя греческого острова Кея Петра Софиано родились трое сыновей: Анастасио, Николай и Иосиф. Николай в 1773 году вступил на российскую службу – прапорщиком в Славянскую роту. В его составе он участвовал в русско-турецких войнах. В 1792 году Николая принимают на вечное подданство России. За верную службу именным указом Екатерины он получает чин секунд-майора и выходит в отставку.[19]
Его сын Евгений, родившийся в 1909 году, работал старшим инспектором пожарной охраны в Льноконоплеводтракторцентре наркомзема СССР. 10 декабря 1933 года Евгения арестовывают.
Причиной ареста послужило прошлое отца. Так ОГПУ исправило оплошность ЧК, отпустившего царского офицера, отца Евгения, позволив тому умереть своей смертью.
В постановлении об избрании меры пресечения (заполненном через пятнадцать суток после ареста) сказано:
«…сын капитана царской армии достаточно изобличается в том, что, являясь государственным служащим и занимая должность старшего инспектора по пожарн. охране ЛКТЦ, состоял членом нелегальной к.р.орг., поставившей себе целью ведение разрушительной работы в льноводстве СССР, срыв экспорта льна, подрыв обороноспособности страны. …Проводил работу по собиранию и передаче иностранной разведке секретных военных и экономических сведений, принимал участие в организации повстанческих диверсионных групп».[20]
Е.Софиано отправили в Карагандинский лагерь (отделение Дель-Дель), а в феврале 1937 года перевели в Норильск.
Здесь его и настиг приказ № 00447. Е.Софиано обвинили в «антисоветской агитации и разложении дисциплины в лагере».
В ту же ночь в долине Ергалаха приговор привели в исполнение.
Уже после ареста у жены Е.Софиано родился сын Юра. Он умер от менингита в конце 30-х гг.
В этом тихом, безлюдном урочище в 1937-38 годах расстреливали заключенных Беломоро-Балтийского лагеря и Соловецкого лагеря. Расстрелы осуществлялись по постановлениям «троек» НКВД Карельской АССР и УНКВД по Ленинградской области.
Девятнадцатилетний потомственный пекарь Георгий Ионидис, уроженец села Тохтаджима Крымской АССР, был приговорен к расстрелу (по ст. 58-9) еще в 1933 году. Карательная машина дала сбой и высшую меру ему заменили десятью годами лагеря. Георгий оказался в числе очень немногих греков, кто в 30-е годы все-таки попал на Соловки.
Вообще-то Соловками греки именовали любое место, где не рос виноград. Георгию Иоанидису довелось убедиться в противоположном: оказалось, что с агрономической точки зрения Соловки не совсем Богом проклятое место. Во всем же остальном миф о Соловках, как месте, откуда нет возврата, подтвердился полностью.
14 февраля 1938 г. протоколом № 303 оперчасти Соловецкой тюрьмы Г.Ионидис вместе с 22 заключенными, «которые оставаясь на контрреволюционных позициях, продолжают заниматься среди заключенных контрреволюционной троцкистской агитацией и имеют намерения по освобождению повести борьбу против партии и правительства», был расстрелян в урочище Сандармох. [21]
Находившийся в это время в Сегежском лагере Христофор Папаценко вспоминал, что каждую ночь партию зэков вызывали с вещами. (В лагере были уверены, что их никуда не вывозили, а топили тут же, в озере). В одну из ночей настала очередь и Христофора. Но его почему-то повели не на улицу, как всех, а в «дежурку». Началось установление личности по всей форме: фамилия, имя, год рождения. Когда дошло до места жительства, дежурный неожиданно спросил:
— Здорово земляк, мы с тобой с одной улицы!
И Христофора оставили в лагере.[22]
Технология расстрелов частично рассмотрена нами на примере Воркутлага. На Колыме удалось собрать такое свидетельство: палачам выдавали «на смену» по шесть-семь револьверов (одним много не настреляешь, раскаляется) и неограниченное количество спирта. Порой, нарушая все нормативы по охране труда, они «работали» по 12 часов в сутки. За «смену» энкаведешники выпивали по полведра спирта.
Таким образом, завершая знакомство с лагерным распорядком, мы можем составить обобщенный, универсальный для всех лагерей распорядок. Итак:
7.00 – развод на работу.
Примечание: любая графа распорядка может быть заменена на выбор: «смерть от болезни», «смерть от голода», «водворение в карцер».
Смерть – ключевое слово в лагере. Примеров, приведенных в этой главе, достаточно, чтобы вслед за А.Солженицыным, расшифровывать ИТЛ как истребительно-трудовые.
Ибо никакой иной функции они не преследовали.
[1] Р.Штильмарк. И вот сижу я в Туруханском крае. Полярные горизонты. № 3. 1990. С. 99.
[2] Первые (официальные) каторги в ГУЛАГе появились в 1943 году. Приказом НКВД СССР № 00968 от 11 июня организованы отделения каторжных работ при Воркутинском, Норильском, Северо-восточном (Дальстрое) и Карагандинском ИТЛ.
[3] Распространенное лагерное издевательство: начальники объясняли зэкам их новый статус: «Запомните, вы теперь – никто и звать вас никак!»
[4] Жак Росси. Из истории советских лагерей. Карта. Независимый исторический журнал. 1993. № 10-11.
[5] М.И.Семиряга. Как мы управляли Германией. М. 1995.
[6] Цит. по: Ж.Котек, П.Ригуло. Век репрессий. Пер. с французского. М. Текст. 2003. С. 162.
[7] Свидетельство К.Георгиева (г.Новороссийск).
[8] В Воркутлаге сидел врач Афанасий Сфинарис.
[9] Свидетельство А.Сарапулкина (пос. Оротукан, Магаданская область).
[12] В. Шаламов. Избранное. СПб. Азбука-классика. 2002. С. 644.
[13] Самого Гаранина расстреляли чуть позже, по колымской традиции, как японского шпиона.
[14] Донесение секретаря Свердловского обкома ВКП(б) К.Н.Валухина И.В.Сталину… РГАНИ. Ф. 89. Оп. 73. Д. 155. Л. 1-2.
[15] Михаил Байтальский. Из тетрадей. Воля. 2002. № 8-9.
[16] Воля. Журнал узников тоталитарных систем. 2002. № 8-9.
[17] В 1940 г. его переводят в Москву на должность заместителя начальника ГУЛАГа. Сегодня комбинат «Норильский никель» носит имя А.Завенягина.
[18] Норильский мемориал. 1990. Апрель. С. 11.
[19] Е.Боннэр. Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова. М. Права человека. 1996. С. 11.
[20] Е.Боннэр. Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова. М. Права человека. 1996. С. 39.
[21] Остання адреса. Киiв. 1997. Т.1. С. 6.
[22] Из семейного архива А.Папаценко (Москва).
Поездка в Донбасс, Ростов, Краснодар
Длительная поездка по долгому маршруту
Партнеры проекта
«ГРЕЧЕСКИЙ МАРТИРОЛОГ»