Что такое шушун в стихотворении есенина
Как выглядит «шушун», который упоминал Есенин в стихотворении «Письмо матери»
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Шушу́н (или сушу́н) — это слово для обозначения верхней женской одежды. Появилось, скорее всего, в севернорусском наречии и упоминается с XVI века! Исследователи считают, что слово вообще может иметь финское происхождение.
Первоначально так называли «севернорусские телогреи», почти шубейки. Постепенно этот вид одежды вместе с названием распространился дальше к югу до Рязани, откуда как раз Сергей Есенин.
В этих краях не требовались очень теплые одежды, поэтому шушуном стали называть «холщовую женскую рубашку».
Рязанский шушун тоже выполнял согревающую функцию, но выглядел как рубашка ниже колен, которую надевали сверху на понёву (шерстяную юбку для замужних женщин).
Первоначально рязанским шушуном называли именно рубаху с алыми шитками и кумачными прошивками» (то есть с вставками из другой ткани). Но со временем так могли называть холщовую накидку или рубаху любого цвета.
Под словом «шушун» уже в XIX веке понимали именно старушечий сарафан (из словаря В. И. Даля). Представьте, а каково это для начала XX века! Для модника Есенина такой наряд выглядел очень грустно. Эпитетами «старомодный» и «ветхий» Сергей Есенин усилил смысл слова «шушун».
Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов
Шушун, охабень, епанча. А что еще носили на Руси?
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
(С. Есенин. «Письмо матери»)
Годом написания этого известного стихотворения числится 1924-й. К этому времени шушун имел все основания быть ветхим и считаться старомодным. А когда-то носился повсеместно. Что же это за одежда?
Шушун — в письменности это слово впервые зафиксировано в 1585 году. Само слово считается родом из финского языка. Да и сам этот вид одежды пришелся «ко двору» изначально на Севере (Вологодчина и соседние районы). Затем шушун разошелся по стране — за Урал, в Сибирь, на юг, на запад. Правда, этим словом скоро стали обозначать совершенно разные виды одежды.
Итак, изначально шушун — теплая кофта, женская рубашка или короткополое платье, сарафан, телогрея, душегрейка. Часто шушун шился из сукна или холста и подбивался мехом («шушун лазорев да шушун кошечей женской», «шушуненко теплое заечшшое»). Поэтому очень скоро шушуном стали называть и шубейки. Таким образом, в разных областях России шушуном называли все-таки разные типы одежды, объединяло их общее — это была достаточно теплая верхняя одежда.
Родственным шушуну был шугай. В словарях часто используется как синоним шушуну. Это — тоже русская старинная национальная верхняя женская одежда. Кофта с приталенным силуэтом, длиной до бедер и меховым воротником. Часто шугай просто накидывали сверху (как мы это можем делать и сейчас с кофтами) или надевали в один рукав (левый).
Одежда под названием шушпан — из той же серии. Но в различных областях Российской империи шушпаном называлась разная одежда: это мог быть и мужской кафтан, и женская сорочка или сарафан. Но в основном — все же это была кофта из разряда душегрея.
Душегрея — общее название для легкой, но теплой женской одежды. Это была парадная одежда, часто шилась из бархата или парчи, расшивалась шелком, украшалась жемчугом. Такую душегрейку (еще одно название одежды — кацавейка) крестьянские женщины надевали в праздничные дни.
Женская верхняя одежда на Руси была оригинального покроя и следовала одной простой цели: быть удобной и согреть. Практически всегда она шилась как распашная. Самой распространенной одеждой были, пожалуй, летники. Изначально это была и мужская, и женская одежда.
Огляделся он по сторонам — нет ли кого, поднял над головой и бросил оземь свой посох дорожный, потом взмахнул над ним рукавом — и вместо посоха поднялась с травы и стоит перед ним матушка Варварушка.
(Н. Телешов. «Крупеничка»).
В этой сказке известного российского писателя и организатора знаменитых «Телешовских сред» (проходящих в его доме на Чистопрудном бульваре), Николая Дмитриевича Телешова, описывается прием, который по сказкам я помню с детства. Взмахнуть рукавом — а дальше чудеса всякие посыплются. Что же за рукав такой необычный?
А это рукава-колокола летника. Если не держать руки согнутыми — могли и волочиться по земле, настолько были широки. Очень широкие и очень длинные рукава были у старинной (преимущественно) женской одежды под названием летник. В длину рукава были равны длине самого летника, в ширину — половине длины, вот какие рукава! От плеча до середины руки их сшивали, а нижнюю часть оставляли несшитой. И при старании и желании в таком рукаве можно было спрятать многое, не только чудеса.
Летники были легкой верхней одеждой, шились без подкладки, само название известно с I486 года. Называли их также и холодники — именно в силу того, что это была одежда легкая. У бояр и дворян был особый вид холодника — ферязь (само слово арабского происхождения). Ферязь, таким образом — также старинная русская одежда, мужская и женская (ферезея), весьма широкая, до трёх метров в подоле, а длиною почти до лодыжек, без воротника и с длинными рукавами, свисающими до земли. Именно благодаря ферязи появилось знакомые всем выражения «работать спустя рукава» и «работать засучив рукава» — очень непрост был сам процесс надевания одежды с такими рукавами.
Ферязь — праздничная одежда, ее полагалось надевать на самые большие праздники, причем имело значение и то, из чего ферязь сшита (бархатные, золотые, шелковые) — к каждому празднику свое. Это была и официальная торжественная одежда, в которой, по указу от 1680 года, обязаны были появляться ко двору бояре и прочие важные люди.
Разновидностей ферязи было множество («Жены моей платья ферязь холодник киндяк желт да ферязи другие теплые»). Для мужчин «благородного происхождения» особую ценность представляли ездовые ферязи.
К распашной одежде относились опашень и охабень. Это тоже старинная летняя одежда, мужская и женская. Охабень — плащ с откидными рукавами и капюшоном. Рукава могли закидывать за спину или завязывать на талии. Опашень — также летняя верхняя одежда, носился наопашь, то есть без пояса. Для опашня характерны широкие рукава, которые свисали вдоль тела, поскольку руки продевались в разрезы. Меха (соболь, горностай, бобр) — часть и украшение богатого наряда, известного со стародавних времен (само слово «опашень» — с 1359 года). Опашень (и женская опашница) практически вышли из употребления к XVII столетию.
Нельзя не упомянуть и епанчу. Этот «длинный и широкий старинный плащ» прикрывал от дождя. Носили епанчу тоже и мужчины, и женщины. В Россию епанча попала от арабов и впервые упоминается в «Домострое». К XVIII веку епанча стала форменной одеждой в армии. Сейчас и слово само забыто, а когда-то с ним было связано много симпатичных пословиц: «Это епанча на оба плеча», «Нашего сукна епанча», «Выбирай епанчу по плечу», «Не к роже рогожа, не к лицу епанча!», и другие.
А вот слово кафтан мы помним, хотя кафтаны уже давно никто не носит. Само слово — персидского происхождения, а вот одежда прижилась надолго. В кафтанах ходили и цари, и военные, и купцы. К кафтану сзади пристегивался «козырь» — высокий стоячий воротник. Этот козырь часто украшался жемчугом и золотым шитьем. С тех пор и пошло выражение «ходить козырем», а вовсе не с эпохи распространения карточных игр.
В коротком очерке невозможно передать все разнообразие верхней одежды, которую сейчас можно увидеть только в музеях. Как известно, Петр Первый одел всю знать в европейское платье. Старинная национальная одежда осталась только в деревнях. После революции 1917 года русский национальный костюм полностью вышел из употребления, за исключением телогреек, сарафанов и платков. О сарафанах можно будет прочитать в следующий раз.
Расшифровка Есенин. «Письмо матери»
Содержание третьей лекции из курса «Русская литература XX века. Сезон 5»
Речь пойдет об одном из самых знаменитых стихотворений Сергея Есенина «Письмо к матери», написанном в 1924 году. На первый взгляд, это стихотворение оставляет ощущение абсолютно цельного, монолитного. И впечатление оно всегда производило абсолютно цельное, еще с тех пор как Есенин начал читать его в разных гостиных и в разных редакциях: жалость, сочувствие, слезы. Прочитаем воспоминания издательского работника Ивана Евдокимова:
«Помню, как по спине пошла мелкая холодная оторопь, когда я услышал: „Пишут мне, что ты, тая тревогу, / Загрустила шибко обо мне. / Что ты часто ходишь на дорогу / В старомодном ветхом шушуне“.
Я искоса взглянул на него. У окна темнела чрезвычайно грустная и печальная фигура поэта. Есенин жалобно мотал головой: „…Будто мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож“, — тут голос Есенина пресекся. Он, было видно, трудно пошел дальше, захрипел, еще раз запнулся на строчках „Я вернусь, когда раскинет ветви / П наш белый сад“.
Дальше мои впечатления пропадают, потому что зажало мне крепко и жестоко горло. Таясь и прячась, я плакал в глуби огромного нелепого кресла, на котором сидел в темнеющем простенке между окнами».
Так не раз реагировали на стихотворение Есенина. Так реагируют и по сю пору. Между тем это стихотворение ни в коем случае не является цельным. Оно состоит из лоскутов, цитат, взятых из совершенно разных и несовместимых традиций.
Давайте прочитаем это стихотворение и посмотрим, какие традиции берет Есенин, чего он касается, чем пользуется.
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
«Несказанный свет» — это цитата из Блока. Причем мистического Блока:
И полны заветной дрожью
Долгожданных лет
Мы помчимся к бездорожью
В несказанный свет.
Эта цитата совершенно неуместна в есенинском стихотворении. У Блока это словосочетание совсем не значит то, что оно должно значить у Есенина. Дальше:
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Это уже Некрасов с его характерной знаковой рифмой «тревогу» — «дорогу»:
Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Ситуация жестокого романса усугубляется, ассоциации с романсом становятся все крепче. Но резкий слом:
Я такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Типичная романтическая романсовая формула «не буди». Дальше «не волнуй» — еще одна романсовая цитатная формула. Дальше «ранее утра» — это романтические ассоциации. То жестокий романс, то салонный романс и романтическая традиция, то горький Некрасов, то блоковская цитата. И все это — под знаком Пушкина. О том, как Пушкин всплывает в этом стихотворении, хорошо пишет Довлатов, вспоминая в «Заповеднике» о своей работе экскурсоводом в Пушкинских Горах:
«Перебираюсь в комнату Арины Родионовны… „Единственным близким человеком оказалась крепостная няня…“ Все, как положено… „…Была одновременно — снисходительна и ворчлива, простодушно религиозна и чрезвычайно деловита…“ Барельеф работы Серякова… „Предлагали вольную — отказалась…“
И наконец:
— Поэт то и дело обращался к няне в стихах. Всем известны такие, например, задушевные строки…
Тут я на секунду забылся и вздрогнул, услышав собственный голос:
„Ты жива еще, моя старушка? / Жив и я. Привет тебе, привет! / Пусть струится над твоей избушкой…“
Я обмер. Сейчас выкрикнет; „Безумец и невежда! Это же Есенин, ‚Письмо к матери‘!“
Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая: ‚Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же это Есенин. И действительно — „Письмо к матери‘. Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуется в поэтике Есенина…“ И так далее.
Я продолжал декламировать. в конце угрожающе сиял финский нож… „Тра-та-тита-там в кабацкой драке, трат-та-там, под сердце финский нож…“ В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованы и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
— Да, были люди…»
Вот эта пушкинская атмосфера, пушкинская общая большая ассоциация. Это еще один дополнительный кусок, взятый Есениным для эмоционального строя этого стихотворения.
Итак, лоскуты, разные традиции. Везде понадергал. И все же… Что объединяет две цитаты, которые я привел, Евдокимова и Довлатова? Публика слушает все это с замиранием сердца. Эмоции ответные абсолютно истинные. Это стихотворение действительно воздействует. За счет чего? В чем секрет? Я думаю, секрета три.
Во-первых, дело в том, что Есенин, может быть, первый поэт, который так близко соединил свой личный опыт и стихи. То, что вчера было скандальным происшествием, сегодня становилось предметом стихотворения. Есенин не скрывал подноготной своей жизни. Она была ведома всем и ведома не столько через слухи, сколько через строки. Есенин делился с публикой тем, что происходило с ним — конечно, мифологизируя, приукрашивая, кладя свет и тени так, как было ему нужно. Но делился. Почти ничего не скрывал. И при этом он обращался к слушателям и читателям, к каждому, как к единственному доверительному другу, который поймет: «Ты меня поймешь, а другие нет. Я тебе расскажу эту боль. А другие — а пусть их». Вот такая интонация — она не могла не воздействовать на публику и воздействует до сих пор.
Второе — это, конечно, есенинская поэтика, которая кажется эклектичной исследователю, но даже и для него оказывается все-таки единой и цельной. За счет чего? За счет ключевых слов. Моя версия, что такими ключевыми словами являются «шушун» и «шибко». Этот непонятный диалектный шушун (редко кто может представить, что это такое, — да и не надо) — он все организует, все соединяет. И, соединяясь со словом «шибко», тоже разговорным и неловким, но при этом задушевным, он дает эту удивительную аллитерацию на «ш» и «ж».
Давайте прочитаем и прислушаемся: «Ты жива еще, моя старушка? / Жив и я. Привет тебе, привет! / Пусть струится над твоей избушкой / Тот вечерний несказанный свет. / Пишут мне, что ты, тая тревогу, / Загрустила шибко обо мне, / Что ты часто ходишь на дорогу / В старомодном ветхом шушуне». Вот она, эта плавность, эта песенность, которая всегда давалась Есенину, и это «ш», которое волнами расходится по стихотворению. Вот эти неловкие и странные словечки, которые все делают настоящим.
И третье. Может быть, самое главное. В этом стихотворении есть настоящая, искренняя нота. Настоящая большая тема, тема последней ускользающей надежды. Последнего шанса, последнего смысла, за который можно зацепиться. Дело в том, что все позднее творчество Есенина характеризуется ускользанием смыслов. Ему нечем становилось жить, не о чем писать. Только о себе и о вечной жалости к себе. Хорошая, большая русская тема, но ее для стихотворений недостаточно — ему этого тоже было мало. И каждый раз он как будто ищет опору, ищет, за что зацепиться. И вот старая тема матери.
Любил он мать или не любил, этого никогда нельзя понять. Пытался любить, а скорее ненавидел, если судить по высказываниям мемуаристов и даже собственным его стихам иной раз: «А мать как ведьма с киевской горы». Но вот попытка зацепиться за еще один смысл через связь матери с родиной. А вот последний, решающий смысл, который на наших глазах ускользает.
Я вернусь, когда раскинет ветви
наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
Надежда появляется и ускользает. Смысл появляется и ускользает. То ли верит он в свою нежность к матери, возвращение в низенький дом, то ли нет. Вот на этих колебаниях смысла, на этой последней надежде и держится наше восприятие стихотворений. И наше сочувствие этому стихотворению, этому поэту, которого уже не отменить.
LiveInternetLiveInternet
—Приложения
—Метки
—Рубрики
—Цитатник
Зимняя прогулка с другом. ЗДЕСЬ БУДЕТ ТЕКСТ ЗДЕСЬ БУДЕТ ТЕКСТ
—Ссылки
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Друзья
—Постоянные читатели
—Сообщества
—Трансляции
—Статистика
Что за таинственная одежда «шушун» и как он выглядит
«Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто xодишь на дорогу
В старомодном ветxом шушуне».
А вот со значением этого загадочного шушуна придется разобраться. Все не так просто, как кажется на первый взгляд.
Большой энциклопедический словарь
В Вологодской, Вятской, Олонецкой губерниях так называли платье с воротом и длинными откидными рукавами, которое постепенно трансформировалось в сарафан. Обычно такие сарафаны были красного цвета, шились из кумача или домотканого холста.
Кстати, шушун описывал и Пушкин.
«Наперсница волшебной старины,
Друг вымыслов игривых и печальных,
Тебя я знал во дни моей весны,
Во дни утех и снов первоначальных.
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой,
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой».
А вот в Рязанской губернии шушуном была холщовая рубашка, вышитая красными нитками. Надевалась она сверху рубахи, к поневе.
Как выглядит «шушун», который упоминал Есенин в стихотворении «Письмо матери»
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Шушу́н (или сушу́н) — это слово для обозначения верхней женской одежды. Появилось, скорее всего, в севернорусском наречии и упоминается с XVI века! Исследователи считают, что слово вообще может иметь финское происхождение.
Первоначально так называли «севернорусские телогреи», почти шубейки. Постепенно этот вид одежды вместе с названием распространился дальше к югу до Рязани, откуда как раз Сергей Есенин.
В этих краях не требовались очень теплые одежды, поэтому шушуном стали называть «холщевую женскую рубашку».
Рязанский шушун тоже выполнял согревающую функцию, но выглядел как рубашка ниже колен, которую надевали сверху на понёву (шерстяную юбку для замужних женщин).
Первоначально рязанским шушуном называли именно рубаху с алыми шитками и кумачными прошивками» (то есть с вставками из другой ткани). Но со временем так могли называть холщевую накидку или рубаху любого цвета.
Под словом «шушун» уже в XIX веке понимали именно старушечий сарафан (из словаря В.
Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов