Что такое чернуха в литературе
Грязный реализм честной литературы
В литературе, как и в других видах искусства, особенно ценится честность и откровенность. Подобными характеристиками может похвастаться жанр грязного реализма, который весьма неоднозначно воспринимается обществом.
«Чернуха», несмотря на то, что является вполне обособленным направлением, захватывает все больше литературных стилей, жанров и сюжетов. При этом читателя делятся практически на два одинаковых лагеря – почитателей «грязного» направления и его противников.
Среди самых ярких представителей грязного реализма, признанных в мировом сообществе, особенно ярко выделяется Чак Паланик, после экранизации «Бойцовского клуба» известный далеко за пределами США. Впрочем, его звание «шокового писателя», которое любезно выдумали мировые критики, никак не мешает популяризации его прозы и экранизаций на мировом рынке литературы и кинематографа.
В Европе весьма известен Чарльз Буковски, который сейчас хоть и живет в Америке, но все же имеет немецкие корни. Его любовь к реалистичному описанию событий отлично подпитывается мрачной составляющей мыслей и поступков персонажей, а также тяжелым состояние всего места событий.
У Японцев тоже есть свой мастер «черной прозы» – Рю Мураками, который мастерски описывает худшие стороны не только всего азиатского сообщества, но и людей с воспитанием другого государства или и вовсе космополитов.
И Россия не обделена мастерами слова, хотя некоторые из них весьма отдаленно напоминают именитых мастеров. Из самых ярких представителей «чернухи» и качественного постмодернизма можно выделить Виктора Пелевина. Его размышления о главных составляющих общества читаются уже с заголовка (чего только стоит «iPhuck 10» – весьма ярко характеризует если не все общество, то вполне конкретную группу потребителей даже без изучения подробностей романа).
Более мягкий, но не менее «черный реализм» проскальзывает в творчестве Сергея Минаева и Марты Кетро. Первый пишет про элитное (хоть и не всегда) российское общество, погрязшее в алкоголе, финансовых махинациях, сексе и наркотиках. Впрочем, несмотря на заманчивое описание, Минаеву далеко до мастеров грязного реализма – его проза напоминает романы для женщин, она все больше про любовь, пусть и не положительную. Пожалуй, этот пример не самый удачный, но все же как феномен развития жанра он существует.
Марта Кетро – более подходящий вариант российской прозы, хотя именно женская половина читателей – это ее целевая аудитория. Автор – весьма типичный выходец из ЖЖ, времен его наибольшей популярности. Именно ее будничные заметки из блога перекочевали на бумажные страницы и стали весьма успешным примером философских размышлений о трудности современного бытия, которые каждый день любят прокручивать подписчицы на своих гаджетах.
Из новинок года, помимо уже указанного романа Пелевина с названием, ярко отсылающим к новой модели дорогого телефона, и очередного тома с заметками из блога Кетро «Хорошенькие не умирают», можно обратить внимание на пока еще неизвестного автора на литературном рынке.
Англия взрастила весьма достойного конкурента российским «чернушникам» и в отечественной литературе появилась новая книга с названием «Эмигрань такая» Аллы Дейвис, которая много лет назад уехала из России. Этот роман тоже для женской аудитории, но при этом он хлесткий, претензионно-откровенный и весьма неожиданный для стандартного формата женской литературы. Он не о черной стороне общества, он скорее о честной стороне мыслей и подсознания. Книга, которая вполне может стать скандальным прорывом в автобиографической прозе.
Кстати, интересно, что «чернуха» лучшим образом отражает все нынешние социальные тенденции. Это очень ярко прослеживается как минимум все в тех же двух новинках. Роман Пелевина напрямую связан с рыночными отношениями во всех смыслах этого слова и напичкан многочисленными отсылками, а сюжет «Эмиграни» основан на инстаграме Аллы Дейвис, что, с учетом популярности этой социальной сети, более чем актуально.
Вообще, с черным реализмом получается очень удобно – в жанре полном иногда мерзостей, иногда откровенностей, неудобной правды и глубокой философии, можно найти роман, удовлетворяющий практически любые литературные вкусы.
Хотите классическую жесткую историю – добро пожаловать в «Бойцовский клуб». Хочется японских извращений – подойдет все, от «Всех оттенков голубого» до «Паразитов» и «Танатоса» пера Мураками. Не хватает постмодернизма в современных реалиях – мир Пелевина всегда открыт и пополняется новыми книгами. Хочется чего-то полегче – то Кетро или Дейвис прекрасно подойдут.
Если копнуть еще глубже, то даже в жизнеописаниях Уорхола можно уследить все тот же грязный реализм (диалоги с Б – яркий тому пример). Кстати, тоже в автобиографической работе «Философия Энди Уорхола (от А к Б и наоборот)». Ведь, что может быть лучшим примером достоверности, чем собственный опыт?
Но, нужно понимать, что даже женская проза Аллы Дейвис – это не легкое чтение для пляжа. В такой литературе соломки никто не подстелет и не утешит добрым сюжетом. Жесткий реализм в любом жанре остается твердотелым, иногда грязным и черным, но, главное, честным, критичным и глубоким.
Остается только проникнуться такой литературой и выслеживать новинки на полках, или же полностью отказаться от романов, зачастую украшенных рейтингом «18+» и не разочаровываться в том, что заведомо несет конкретное настроение литературной пощечины.
Чернуха (культурное течение)
Марк Липовецкий в «Новом Мире» писал о данном течении:
«“Чернухой” — для тех, кто забыл или не знал — в советское время называлось всякое “изображение мрачных сторон социалистической действительности”, а в постсоветское, в первые годы “гласности”, этот ярлык был наклеен на широкий фронт неонатуралистической прозы, раскрывшей читателю глаза на существование бомжей, проституток, лимиты, армейской дедовщины, тюремных ужасов и многих других социальных явлений. Особая прелесть “перестроечной чернухи” состояла в том, что читатель в общем-то знал о существовании явлений этого ряда, так как постоянно сталкивался с ними в своей социальной практике, но знание это было, так сказать, нелегитимным. “Чернуха” придавала ему легитимность уже самим фактом публикации в толстом журнале. “Чернуха”, таким образом, нужна была для того, чтобы ввести известные социальные феномены в культурный контекст — или же, говоря ее собственным языком, дать застаревшему гнойнику прорваться. К “чернухе” принято было относиться эдак снисходительно, мол, это полулитература-полужурналистика, грязь описывать много таланта не надо и т. п. Совершенно напрасно. В сущности, “чернуха” наиболее цельно наследовала реалистической традиции — в диапазоне от “Физиологии Петербурга” до босяков Горького, от “Окопов Сталинграда” и до “Одного дня Ивана Денисовича”. Тут было все: внимание к “маленькому человеку” (бомжу, проститутке, малолетнему преступнику, забитому “стариками” солдату-первогодку, опустившемуся алкашу, сексуально угнетаемой женщине), пафос полной, нестеснительной и небрезгливой правды при жестко социальной интерпретации причин и следствий изображаемых кошмаров (недаром же такие публикации, как, допустим, “Стройбат” Сергея Каледина, воспринимались и читателями и властями как атака на священные основы советской военщины), максимальное сближение художественного языка с речью соответствующего социального слоя. Короче, “изображение жизни в формах самой жизни”: какова жизнь — таковы и формы. Впрочем, было одно очень существенное отличие от классической традиции: “чернуха” все же была продуктом распада идеологизированного сознания, и потому ее авторы по мере возможности избегали всякой идеологии, всякой рационализации опыта: правде идей они однозначно предпочитали правду тела, выраженную на языке физиологических отправлений. Вот почему “чернуха” так неприкрыто натуралистична; но и в этом нет ничего странного — натурализм и реализм если не синонимы, то родственные понятия в культуре ХIХ века, это только в советском литературоведении натурализм стал ругательным словом.»
Следует добавить, очень близко к «чернухе» по психологическому восприятию для советского человека стояла публикация ранее запрещенных литературных произведений, таких как романы-анитутопии «1984» Оруэлла, МЫ Замятина, романов Солженицына, «Колымских рассказов» Варлама Шаламова.
Содержание
Наиблее характерные произведения и авторы
Критика
Существует мнение психиатров, что у людей с психическими нарушениями часто размыты границы между реальностью и вымыслом, на них подобная литература или кино может подействовать как дополнительный толчок к преступлениям. Даже на людей с нормальной психикой такие произведения оказывают косвенное воздействие.
Чернуха в XXI веке
Если авторы “перестроечной чернухи” конца 1980-х годов не преследовали конкретных коммерческих целей, им скорее было важно словами критика «ввести известные социальные феномены в культурный контекст», то их последователи в начале XXI уже напротив, не задаются вопросами творчества или социальной значимости, а ориентируются исключительно на запросы рынка и штампуют серийное чтиво и телесериалы с горами тупов и морями крови.
Название книги
Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям
Чупринин Сергей
ЧЕРНУХА В ЛИТЕРАТУРЕ
Самое остроумное толкование историко-культурных и эстетических основ чернухи дал, пожалуй, Гасан Гусейнов, напомнив рассказ Плиния в «Естественной истории» о том, что был-де еще у эллинов такой своеобразный « жанр мозаичного искусства: рипарография. Художник-рипарограф выкладывает мозаичный пол изображением всяческого мусора, запечатлевает скверну жизни. Скверна релятивирована искусностью исполнения. Искусство релятивировано отвратительным ».
Нельзя сказать, что подцензурная литература второй половины ХХ века была вовсе равнодушна к этим задачам и предметам изображения. Напротив, именно на этом-то поле многие десятилетия и шла изматывающая – как власть, так и писателей – позиционная борьба. Вынужденно давая послабления, пропуская в печать то «Привычное дело» Василия Белова, то «Семерых в одном доме» Виталия Сёмина, то «Неделю как неделю» Натальи Баранской, власть, опомнившись, тут же грозила писателям: не очернять. А каждый из писателей ответно грозил власти: дай, ужо мол, срок, и « я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи » (Александр Грибоедов).
Срок настал, и – в условиях перестроечной гласности – чернухе всего нескольких лет хватило, чтобы, – как говорит М. Липовецкий, – « ввести известные социальные феномены в культурный контекст – или же, говоря ее собственным языком, дать застарелому гнойнику прорваться ». Памятниками той поры служат «Печальный детектив» и «Людочка» Виктора Астафьева, «Свой круг» и «Время ночь» Людмилы Петрушевской, пьесы Николая Коляды, «Одлян, или Воздух свободы» Леонида Габышева, «Пирамида» Юрия Аракчеева, «Стройбат» и «Смиренное кладбище» Сергея Каледина – произведения во многих отношениях разные, но сближающиеся и установкой на безыллюзорную правдивость в воспроизведении действительности, и общим депрессивным пафосом, и тяготением к стилистике человеческого документа, и воинствующим антиидеологизмом, и повышенной сострадательностью, которая в подавляющем большинстве случаев влекла к надрывной сентиментальности, а то и слезливому мелодраматизму.
Недолго, в действительности всего несколько лет, поцарствовав на литературных подмостках, чернуха эталонного типа скорехонько ушла. Но не в предание или в архив, а в толщу эпигонской словесности, в произведения, прежде всего, провинциальных писателей, так что на освещенной авансцене марку держит разве лишь Олег Павлов. Зато в Рязани и в Казани, в Астрахани и в Вологде по-прежнему в цене и правдивость милицейского протокола, и сострадание к жертвам исторического процесса, и общая депрессивность. Что же касается мейнстрима, то в нем роль чернухи взяли на себя явления, внешне на нее чрезвычайно похожие, но отличающиеся от эталонных образцов тем, что в них напрочь отсутствуют, будто даже ампутированы сострадательность, милость к падшим и вообще гуманистический пафос.
Это, во-первых, произведения наших новых реалистов, например, Романа Сенчина, который, – по оценке Александра Агеева, – « пишет, если хотите, “чернуху второго поколения” – это чернуха, на стороне которой выступает главный литературный Бог – Автор. Сенчин пишет серую, убогую, “плоскую”, по выражению И. Роднянской, реальность как единственно существующую. Автор внутри этой жизни, он говорит на одном тошнотворно-физиологическом языке с персонажами», стремясь «создать у читателя иллюзию, что весь мир низок, что все люди одинаковы в своей пошлости ». И это, во-вторых, линия, представленная прежде всего Юрием Мамлеевым, Виктором Ерофеевым, Владимиром Сорокиным, равно как и их многочисленными последователями (в диапазоне от Ильи Масодова до Владимира Козлова), где грязь и скверна тоже в большой чести, но – вот тут-то самое время вспомнить рассуждения Г. Гусейнова о рипарографии – они умело релятивируются и эстетизируются гротеском, наклонностью уже не к протокольности и сентиментальности, а к метафизике и всякого рода фантазмам.
Шаржируя, можно сказать, что если для писателей чернушного реализма (натурализма) каждый человек – жертва, то для «чернушников второго поколения» он – в лучшем случае ничтожество. А для тех, кому «Цветы зла» дороже человечности, каждый из нас и вовсе идиот, монстр, недоразумение Господне. И нет никаких оснований предполагать, что импульс к очернению или, простите неологизм, «острашнению» действительности когда-нибудь выдохнется – раз уж даже Валерий Попов, десятилетиями доказывавший, что жизнь прекрасна, признается теперь: « Я понял, что ужас – самое сильное чтение ».
См. ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА; НАТУРАЛИЗМ; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ФАНТАЗМ; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ
ЧЕРНУХА В ЛИТЕРАТУРЕ
ЧЕРНУХА В ЛИТЕРАТУРЕ
Самое остроумное толкование историко-культурных и эстетических основ чернухи дал, пожалуй, Гасан Гусейнов, напомнив рассказ Плиния в «Естественной истории» о том, что был-де еще у эллинов такой своеобразный «жанр мозаичного искусства: рипарография. Художник-рипарограф выкладывает мозаичный пол изображением всяческого мусора, запечатлевает скверну жизни. Скверна релятивирована искусностью исполнения. Искусство релятивировано отвратительным».
Напомнил, как мы еще увидим, не зря. Хотя и маловероятно, что кто-либо из эталонных мастеров отечественной чернушной литературы 1980-1990-х годов читал Плиния или намеревался релятивировать скверну искусностью, артистизмом и возникающей в силу этого артистизма поэзией. Как раз наоборот: возникнув как острая реакция на каноны социалистического реализма и, прежде всего, на такой его извод, как парадная (и гиперромантическая по своему импульсу) секретарская проза, эстетика чернухи исходила из того, что всякое искусство тождественно искусственности, то есть лукавой неправде или сознательному обману. И следовательно, должно быть устранено из литературного произведения – как магический кристалл, как волшебная линза, поэтизирующие действительность посредством ее трансформации или, если угодно, искажения. Воспроизводить жизнь в формах и языком самой этой жизни, ставить между реальностью и читателем вместо линзы оконное стекло – вот какой была литературная задача. Так что чернуха в этом смысле, – как подчеркивает Марк Липовецкий, – «наиболее цельно наследовала реалистической традиции – в диапазоне от “Физиологии Петербурга” до босяков Горького, от “Окопов Сталинграда” до “Одного дня Ивана Денисовича”. Тут было все: внимание к “маленькому человеку” ‹…›, пафос полной, нестеснительной и небрезгливой правды при жесткой социальной интерпретации причин и следствий изображаемых кошмаров ‹…›, максимальное сближение художественного языка с речью соответствующего социального слоя», составленного по преимуществу из бомжей, проституток, лимиты, насельников коммунальных квартир, больничных палат, армейских казарм, тюремных камер и лагерных бараков.
Нельзя сказать, что подцензурная литература второй половины ХХ века была вовсе равнодушна к этим задачам и предметам изображения. Напротив, именно на этом-то поле многие десятилетия и шла изматывающая – как власть, так и писателей – позиционная борьба. Вынужденно давая послабления, пропуская в печать то «Привычное дело» Василия Белова, то «Семерых в одном доме» Виталия Сёмина, то «Неделю как неделю» Натальи Баранской, власть, опомнившись, тут же грозила писателям: не очернять. А каждый из писателей ответно грозил власти: дай, ужо мол, срок, и «я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи» (Александр Грибоедов).
Срок настал, и – в условиях перестроечной гласности – чернухе всего нескольких лет хватило, чтобы, – как говорит М. Липовецкий, – «ввести известные социальные феномены в культурный контекст – или же, говоря ее собственным языком, дать застарелому гнойнику прорваться». Памятниками той поры служат «Печальный детектив» и «Людочка» Виктора Астафьева, «Свой круг» и «Время ночь» Людмилы Петрушевской, пьесы Николая Коляды, «Одлян, или Воздух свободы» Леонида Габышева, «Пирамида» Юрия Аракчеева, «Стройбат» и «Смиренное кладбище» Сергея Каледина – произведения во многих отношениях разные, но сближающиеся и установкой на безыллюзорную правдивость в воспроизведении действительности, и общим депрессивным пафосом, и тяготением к стилистике человеческого документа, и воинствующим антиидеологизмом, и повышенной сострадательностью, которая в подавляющем большинстве случаев влекла к надрывной сентиментальности, а то и слезливому мелодраматизму.
Недолго, в действительности всего несколько лет, поцарствовав на литературных подмостках, чернуха эталонного типа скорехонько ушла. Но не в предание или в архив, а в толщу эпигонской словесности, в произведения, прежде всего, провинциальных писателей, так что на освещенной авансцене марку держит разве лишь Олег Павлов. Зато в Рязани и в Казани, в Астрахани и в Вологде по-прежнему в цене и правдивость милицейского протокола, и сострадание к жертвам исторического процесса, и общая депрессивность. Что же касается мейнстрима, то в нем роль чернухи взяли на себя явления, внешне на нее чрезвычайно похожие, но отличающиеся от эталонных образцов тем, что в них напрочь отсутствуют, будто даже ампутированы сострадательность, милость к падшим и вообще гуманистический пафос.
Это, во-первых, произведения наших новых реалистов, например, Романа Сенчина, который, – по оценке Александра Агеева, – «пишет, если хотите, “чернуху второго поколения” – это чернуха, на стороне которой выступает главный литературный Бог – Автор. Сенчин пишет серую, убогую, “плоскую”, по выражению И. Роднянской, реальность как единственно существующую. Автор внутри этой жизни, он говорит на одном тошнотворно-физиологическом языке с персонажами», стремясь «создать у читателя иллюзию, что весь мир низок, что все люди одинаковы в своей пошлости». И это, во-вторых, линия, представленная прежде всего Юрием Мамлеевым, Виктором Ерофеевым, Владимиром Сорокиным, равно как и их многочисленными последователями (в диапазоне от Ильи Масодова до Владимира Козлова), где грязь и скверна тоже в большой чести, но – вот тут-то самое время вспомнить рассуждения Г. Гусейнова о рипарографии – они умело релятивируются и эстетизируются гротеском, наклонностью уже не к протокольности и сентиментальности, а к метафизике и всякого рода фантазмам.
Шаржируя, можно сказать, что если для писателей чернушного реализма (натурализма) каждый человек – жертва, то для «чернушников второго поколения» он – в лучшем случае ничтожество. А для тех, кому «Цветы зла» дороже человечности, каждый из нас и вовсе идиот, монстр, недоразумение Господне. И нет никаких оснований предполагать, что импульс к очернению или, простите неологизм, «острашнению» действительности когда-нибудь выдохнется – раз уж даже Валерий Попов, десятилетиями доказывавший, что жизнь прекрасна, признается теперь: «Я понял, что ужас – самое сильное чтение».
См. ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА; НАТУРАЛИЗМ; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ФАНТАЗМ; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ
Читайте также
О ЛИТЕРАТУРЕ
О ЛИТЕРАТУРЕ Владимир НАРБУТ* ЛЮБОВЬ И ЛЮБОВЬ (3-я КНИГА СТИХОВ. СПБ., 1913)Когда случайная группа приятелей по бильярду соберет между собой небольшую сумму и издаст на обоях «Садок судей», начинив его взвизгиваниями под Рукавишникова и отсебятиной под шаржированный
О ЛИТЕРАТУРЕ
О ЛИТЕРАТУРЕ ВЛАДИМИР НАРБУТ. ЛЮБОВЬ И ЛЮБОВЬСовременник. 1913. № 5. С. 355–356. Подпись: А. Ч. Раздел: «Новые книги». «Садок судей» — один из первых сборников русских футуристов, изданный в 1910 году в Петербурге. Текст отпечатан тиражом 300 экз. на обоях. Название предложено
ЗВЕЗДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
ЗВЕЗДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ Так называют писателей, чья известность порождена, обеспечена и/или поддержана медийными средствами и, прежде всего, частотой появления на телеэкране. «Только оказавшись в эфире, ты становишься звездой», – говорит Даниил Дондурей, причем взаимосвязь
КОСМОПОЛИТИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
КОСМОПОЛИТИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ от греч. kosmopolites – гражданин мира.Быть гражданином мира для русского писателя сегодня легко и приятно. И не только потому, что многие литераторы (и их читатели) живут на два дома, на две страны, но и потому, что итальянская нота легко вплетается в
МИСТИКА В ЛИТЕРАТУРЕ
МИСТИКА В ЛИТЕРАТУРЕ от греч. mystika – таинства.У мистицизма в русской литературе – самая почтенная родословная, чему подтверждение выпущенные в 2004 году антология «Таинственная проза русских писателей первой трети XIX века» в двух томах и трехтомник «Русская мистическая
НАРОДНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
НАРОДНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ Сколько-нибудь ответственные, эстетически вменяемые люди о народности в литературе сегодня предпочитают не высказываться. Чему есть, по крайней мере, три причины: 1) изначально беспредельная многозначность этого понятия, понуждающая говорить не
НАРЦИССИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ, ЭГОИЗМ И ЭГОЦЕНТРИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
НАРЦИССИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ, ЭГОИЗМ И ЭГОЦЕНТРИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ Одна из форм литературного поведения, проявляющаяся либо в склонности того или иного писателя к самовосхвалению, либо в демонстративном отсутствии у этого писателя интереса (и уважения) к творческой
ПАРТИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
ПАРТИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ от лат. pars (partis) – часть, группа.Честь изобретения партийности как универсальной эстетической категории обычно отдается Владимиру Ленину (см. его статью «Партийная организация и партийная литература», датируемую ноябрем 1905 года), хотя Александр
ПИАР В ЛИТЕРАТУРЕ
ПИАР В ЛИТЕРАТУРЕ Писатели любят, когда их книги хвалят, и не любят, когда ругают. Но наиболее умные писатели (а также их издатели) отлично знают: даже брань, даже агрессивное непонимание лучше невнимания. Ибо книга, на которую никак не откликнулись ни власти, ни критика, ни
ПОЛИТКОРРЕКТНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
ПОЛИТКОРРЕКТНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ от англ. politically correct, political correctness.Стратегия поведения, сравнительно недавно принятая западным (прежде всего, североамериканским) мультикультурным сообществом и еще позднее, уже в 1990-е годы, поступившая на российский рынок идей и
ПОРНОГРАФИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ
ПОРНОГРАФИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ от греч. pornos – развратник.Наиточнейшее, хотя, вероятно, и не слишком научное определение этому понятию дал Иосиф Бродский, заметив, что «порнография – это неодушевленный предмет, вызывающий эрекцию». И действительно, единственной специфической
ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ Еще сравнительно недавно без поверки искусства действительностью нельзя было обойтись в разговорах о современной литературе. Причем власть и выполнявшее ее идеологический заказ казенное литературоведение все больше упирали на эстетическую
СОЦ-АРТ В ЛИТЕРАТУРЕ
СОЦ-АРТ В ЛИТЕРАТУРЕ По свидетельству «Лексикона нонклассики», это термин возник в 1972–1973 годах к кругу художников Виталия Комара и Александра Меламида как своего рода иронический кентавр отечественного «соцреализма» и «поп-арта», тогда знакомого нашим согражданам
ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ, АПОКАЛИПТИКА, КАТАСТРОФИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ, АПОКАЛИПТИКА, КАТАСТРОФИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ от греч. eschatos – последний и logos – учение.Самым знаменитым носителем эсхатологического сознания в русской литературе, вне всякого сомнения, является странница Феклуша из пьесы Александра
Мысли о литературе
Мысли о литературе Нобелевская речь Когда я стал обдумывать, что же сказать вам в этот вечер, я хотел лишь очень просто объяснить, что значит для меня высокая честь, дарованная Шведской Академией. Но это обернулось нелегкой задачей: слова — моя профессиональная сфера, но
ЧЁРНЫЙ ПИАР ПРОПАГАНДИСТОВ ОТ ИСКУССТВА
Рубрика в газете: Мягкая сила, № 2019 / 4, 01.02.2019, автор: Роман КРУГЛОВ
В литературе и кинематографе конца XX – начала XXI века широко распространена установка на негативное мировосприятие. Она транслируется с помощью образов, угнетающих человеческую психику, через безысходное строение сюжета или прямые пессимистические утверждения. Перечисленные явления принято обозначать словом «чернуха».
Мир смертельно болен
Чернуха предполагает изображение негативных сторон жизни, быта, проникнутое обречённостью и сопровождающееся сценами жестокости и насилия. Казалось бы, всё это было ещё в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Однако чернуха отличается тем, что это не тема или объект изображения, а установка на негативное мировосприятие, свойственная современной культуре.
Ужасное, пессимистическое, шокирующее в искусстве существовало задолго до чернухи – всё это было присуще ещё древнегреческой трагедии. Но чернуха предполагает совершенно иной, обратный катарсису эстетический эффект – наслаждение отвратительным и наслаждение безысходностью. Хотя у нравственно здорового человека это вызывает лишь отторжение и возмущение.
Сущность чернухи чётко определяет критик Андрей Рудалёв: «Мир смертельно болен, и человеку остаётся лишь наблюдать и описывать его стремительное разложение или – в качестве выхода – предложить воспользоваться эфтаназией. Человек лишь номинально свободен в выборе из общего арсенала страстей, а на самом деле связан по рукам и ногам. В полных потёмках он сам превращается в тень. Неудивительно, что люди не замечают друг друга, наступают и машинально давят себе подобных. Единственный выход – смириться и попытаться мимикрировать под реальность, и чем быстрее человек это сделает, тем лучше для него самого. Он должен привыкнуть, смириться с мыслью, что такова его доля, и не претендовать на что-то большее».
Наслаждение безысходностью – эстетический (антиэстетический?) эффект чернухи, который, по-видимому, был невозможен у читателя или зрителя до второй половины ХХ века. Декаданс начала XX столетия, согласно филологу В.М. Толмачёву, «многозначен и, скорее, является символом глубинного сдвига культуры, переходности, нежели буквальным обозначением упадка и вырождения». И если декаданс извращал человеческие ценности и утверждал художественную ценность этих извращений, чернуха ориентирована на окончательное обесценивание всего сущего. Она имеет сходство с обличительной литературой, но в отличие от неё не подразумевает интенции исправления ситуации; в русской традиции первым автором чернухи, по-видимому, выступает А.И. Солженицын.
Ключевая особенность чернухи – принципиальная и последовательная разрушительная направленность. Эта тенденция характерна именно для поздней фазы цивилизации, которой свойственно самоотрицание и реальная ориентация на самоуничтожение – таков и сущностный философский посыл чернухи. Он соприроден самоистязаниям так называемых художников-акционистов. Как точно выразился А.Л. Казин, «можно писать по этому поводу глубокие трактаты, называть публичный мазохизм «хаосмосом» (тождеством космоса и хаоса), привлекать для его интеллектуального оснащения древнего Эмпедокла или новейшую синергетику (распад как тайный аттрактор всего сущего) – любому незатемнённому сознанию ясно, что дело тут идёт о смерти, о наслаждении смертью, о «полной гибели всерьёз».
Чернуха очень тенденциозна и её сущностный посыл легко считывается. Как писал ещё в 1998 году кинокритик Д.Б. Дондурей, «все последние годы властвует чуть ли не единая установка на катастрофизм, неприятие будущего, негативную интерпретацию настоящего – установка, по сути своей и функциям, репрессивная по отношению ко всем другим ценностным системам».
За прошедшие два десятилетия описанная Д.Б. Дондуреем ситуация значительно не изменилась – данная установка остаётся доминирующей и, более того, мы можем видеть результаты её многолетнего влияния на общество (под её постоянным воздействием формируется уже не первое поколение).
Кадр из к/ф «Левиафан», реж. А. Звягинцев
Шоковая терапия для зрителя
Выразительный язык кинофильмов, транслирующих обозначенную установку, имеет свои характерные черты. В отношении видеоряда и звукового оформления возможно относительное разнообразие, однако чаще всего используется субъективная камера, длинные планы, серый колорит, а звук подчёркивает мрачную атмосферу и безысходность происходящего на экране (к/ф «Жить» В.В. Сигарева, к/ф «Дурак» Ю.А. Быкова). На уровне пластической детали превалирует натурализм, иногда провокационный, выходящий за рамки эстетического. Экранный образ человека строится таким образом, чтобы выразить его сюжетную функцию отрицательного персонажа, антигероя или жертвы. Важнейшая речевая характеристика почти любого «чернушного» героя – постоянное использование инвективной лексики и конкретно – мата.
Предполагаемая реакция носителя языка на традиционно запретные лексемы – это шок. Частое нарушение языковых табу поднимает «порог чувствительности» и сила шока, соответственно, с каждым разом становится меньше. Как следствие, происходит размывание важнейших закреплённых в языке ментальных границ допустимого, здорового, естественного, нормального.
Сходную природу имеет шокирующая натуралистическая образность, ориентированная на болевой эффект. Чернуха предполагает постоянное использование «болевой» образности, которая эстетически и этически «оглушает» зрителя вследствие невозможности для него постоянно испытывать острые «болевые» ощущения.
Важно, что мат в данном случае выступает не как «мужской обсценный код» или «сакральная речь», а как объективная характеристика человека и мира, в котором он живёт. Причём не художественного мира, а как бы реального. Сторонники использования мата в кинематографе и литературе объясняют свою позицию тем, что мат – якобы органичный элемент живой разговорной речи и отказ от него выглядел бы неправдоподобно. То же касается и шокирующей образности – в изображаемом мире ужасное и отвратительное якобы является нормой, и потому декларируемый в соответствующих произведениях взгляд на жизнь якобы лишён иллюзий и позволяет показать действительность такой, какая она есть. При этом, как известно, в художественной литературе реализма ХIХ–ХХ веков и реалистическом (психологическом) кинематографе советского периода буквально не использовались ни мат, ни визуальная чернуха. По своей сути, это вообще не художественные приёмы – способ их воздействия на зрителя иной. Шокирующий натурализм в пластической образности и мат в речи героев имеют единую природу – это отказ от собственно художественного высказывания, которое по определению предполагает иносказание.
Борьба плохого с худшим
Однако чернуха и мат, будучи творчеством автора, не могут быть рассмотрены как документальные элементы, указывающие на подлинность изображаемого. Хотя зачастую сюжеты опираются на задокументированные события. Яркий пример – нашумевшая картина А.П. Звягинцева «Левиафан», в основу сценария которой были положены реальные события, произошедшие в США, но не в России, как это показано в фильме. При этом использованные в картине образы современной российской действительности (например, портреты президента В.В. Путина) создают однозначный идеологический посыл фильма.
Неприкрытая сознательная подтасовка фактов испокон века использовалась в комическом искусстве (так Аристофан в пьесе «Облака» приписал философу Сократу методы его противников – софистов), однако замысел о безнадёжности борьбы личности с произволом власти совершенно серьёзен. Не художественный, но сильно воздействующий на публику вымысел, формирующий общественное мнение и стереотипы восприятия, называется пропагандой или пиаром. Замечу, что по своей сути понятия «пропаганда» и «пиар» тождественны – создатель теории «новой пропаганды» и «инжиниринга согласия» Эдвард Бернейс ввёл формулировку «PR» в связи с тем, что термин «пропаганда» использовал поклонник его творчества Йозеф Геббельс. Поэтому по принципу воздействия на зрителя или читателя чернуха ближе к информационным технологиям, чем к искусству.
Пропагандистское значение чернухи зачастую не отрицается её сторонниками. Один из наиболее распространённых аргументов в пользу чернухи состоит в том, что она якобы способствует развитию критического мышления. Однако чернуха, как сказано выше, не предполагает возможности исправления ситуации, свобода воли в этой парадигме мыслится как фикция. В предельной форме чернуха предполагает отказ от какой бы то ни было проблематики, поскольку проблема – это то, что требует решения, а в рамках чернухи оно априори невозможно. Подобно тому, как в советском искусстве второй половины 40-х годов был короткий период ориентации на бесконфликтность, борьбу хорошего с лучшим, чернуха подразумевает борьбу плохого с худшим, причём в большинстве случаев победа худшего заранее предопределена. Такая закрепощённость творческого замысла не может способствовать развитию критического мышления, но при этом подавляющее большинство «чернушных» кинокартин и книг имеют социальную и политическую подоплёку – всегда антигосударственную.
Псевдоинтеллектуальный ореол
Чернуха может быть соотнесена с эстетическими категориями печального, ужасного и отвратительного, на этом основании её часто относят к серьёзному искусству. В кинематографе чернуха традиционно свойственна авторским («артхаусным»), а не жанровым фильмам. В связи с широким распространением этой тенденции, у массового зрителя создаётся ложный стереотип о дихотомии кино: будто бы негативное мировосприятие свойственно элитарному кино, а жизнерадостное – популярному. Чернуха, как было отмечено ранее – установка репрессивная по отношению к любым другим взглядам. Ложный стереотип о том, что элитарное искусство должно быть чернушным, губителен, поскольку ведёт к эстетизации дегенеративного мировоззрения, создаёт ему псевдоинтеллектуальный ореол.
Искусство и сходные с ним информационные явления служат не только индикатором культурного состояния общества, но и средством активного формирования этого состояния. Чернуха, проникая в современное искусство и выдавая себя за главный атрибут «элитарности», служит прямым инструментом манипуляции общественным сознанием по принципу навязывания публике негативного миросозерцания и развенчания культурных ценностей. И это действительно страшно.